Архив

И пока писала свои записки, в тех, выкинутых, она оставила упоминания и намеки на того, кто виноват, зачеркивая очередные рвущиеся из груди слова, сама того не понимая. Так что их тоже нужно будет собрать, забрать и тщательно изучить, чтобы отправить того подонка очень надолго и в то место, откуда он если и вернется когда-нибудь, то уже не человеком.

Он присел на кровать («не скрипит, ножки не расшатались»), взял в руки листок, развернул его, пробежался глазами по строкам, адресованным не ему. Мать оставалась неподвижной, уставилась куда-то в распахнутое окно пустыми глазницами. Антон достал телефон, потыкался в папки и иконки приложений, нашел нужное, сфотографировал записку, но не отбросил ее в сторону или передал матери, но пока оставил себе, аккуратно сложил по линиям сгибов и спрятал в карман. Встал, дошел до стола (мать все так же смотрела вдаль, едва дыша: дыхнет, всхлипнет и зарыдает), взял первую попавшуюся тетрадь (какие-то лекции), открыл на случайной странице, сфотографировал.

Приложение напряглось, выискивая аналогии между почерками: завитушки буквы «а» или характерные буквы «д», насколько округлой была буква «о» и как вообще соединялась с соседними, и десятки других мелочей, на глаз малозаметных, но знающим людям и вот этому приложению говорящих о многом.

Телефон ощутимо нагрелся, соображая. Повращал десяток секунд ползунком загрузки и выдал однозначный вердикт: и записку, и абзац из тетради написал один и тот же человек. Оставалось подтвердить это у матери. Антон взял тетрадку и показал женщине:

– Вероника Петровна, вы узнаете почерк вашей дочери? – Она подняла опущенные руки и нежно коснулась обложки, переняла тетрадь, всмотрелась, вчиталась отрешенно, будто не узнавая:

– Да, это ее почерк. Ох, сколько я с ним намучалась, сколько ж мы прописей исписали в младших классах…

– Хорошо, спасибо. – Антон отвернулся. Сокрушение и торжество отпечатались на его лице. Теперь он не отвертится, как бы ни хотел (а он не хотел и не собирался), теперь это действительно его дело. Дело. Он не передаст его кому-то другому в отделе, ведь именно он специализируется по таким… Особенным.

– А что там?

Антон обернулся.

– Где?

– Ну, в листке. Она оставила записку, да?

Антон остекленело уставился в ее лицо. «Переносица, переносица, смотреть в переносицу…»

– Вам необязательно знать…

– Я хочу знать! Я хочу знать! Это записка, да? Дайте сюда!

Она, вмиг озверев, набросилась на него, скребла ногтями по ключицам сквозь грубую плотную ткань кителя, даже не пытаясь добраться до кармана с запиской, сжимала кулаки и легонько била в грудь, не выбивая дух, но рыдая и с каждым ударом теряя силу, злость и смысл жизни. Сорвалась и падала в бездну. И в ее возрасте, по опыту Антона, из этой пропасти уже не выкарабкаться.

– Дайте сюда! Дайте!

Антон не сопротивлялся. Он, наоборот, крепче ее сжимал за плечи и вдавливал в себя, пока сослуживцы не видят. Вероника, рыдая, долбила его, что было сил, но и те оставшиеся быстро иссякли. Всего миг прошел, и она успокоилась под его натиском, просто уткнулась в него и сокрушительно рыдала, будто в последний раз, будто сейчас выплачет все слезы, отбросит его в сторону и тоже шагнет в порывы ветра.

«Так, окно надо бы закрыть.»

«Дочка, Лизочка, доченька моя…» – она все рыдала и рыдала, а Антон чуть поглаживал ее по спине, приговаривая «ну, ну, ничего, это ничего», хотя это было очень даже «чего», и «ничем» никогда бы не стало. Всегда оставалось бы «чем», для нее утратой и для него, неугомонного, вечно докапывающегося до истины, очередной нарывающей занозой в заднице, что аж сидеть больно. И в этот раз докопается, и накажет, и те заплатят… Заплатят, все заплатят в этом гребаном супермаркете жизни, где Антон – охранник на выходе. Касса-то – тоже на выходе. «На выходе касса, твари, и вы за все заплатите, за все…»

Всхлипывания прекратились, осталось только шумное неровное дыхание, но и то растягивалось в какой-то слишком замедленный ритм. Тело обмякло, и Антон уже не столько прижимал ее к себе, сколько поддерживал в вертикальном положении.

– Вероника Петровна?

Она не ответила, но тело продолжало наливаться тяжестью, пока, наконец, ее ноги не подкосились, и она не повисла на Антоне.

– Вероника Петровна?

Он аккуратно развернулся к кровати и уложил ее. Ее голова безвольно откинулась, рот немного приоткрылся, и из него вышел последний выстраданный выдох. Антон слегка испугался, но пощупал пульс на шее – медленный, но есть. Ее психика не выдержала давления обстоятельств и реальности, отключилась, ушла в перезагрузку. Надолго ли – пока непонятно. Главное, чтобы это не закончилось каким-нибудь инфарктом или сердечным приступом – еще один рапорт придется писать.