Архив Долки

— Отелотворяет себя. Присваивает себе какое-нибудь тело, как вот я сейчас, для твоего удобства. Иначе как тебе подобным разобрать хоть что-то в бескрайности газов? Петр чуть что — лишь бы ключами побахвалиться, похорохоритъся да выставить себя клятой докукою. Ох уж и было жалоб на него Полиарху.

— Ответь мне вот на какой вопрос. Искупитель сказал: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою»^{22}. Есть ли какое-нибудь подтверждение этой насмешке, что он, дескать, основал Церковь свою на каламбуре, раз «Петрос» означает «камень»?

— Так запросто и не ответишь. Имя Петрос ни в классическом, ни в мифологическом, ни в библейском греческом не возникает нигде, кроме дружочка нашего апостола и его последователя и дальнейших тезок, — за исключением вольноотпущенного Береники (матери Ирода Агриппы)^{23}, упомянутого у Иосифа Флавия 8 «Иудейских древностях», 18, 16, З^{24}, в описании последних лет правления Тиберия, то есть тридцатых годов н. э. Петро возникает как римское родовое прозванье у Светония в «Веспасиане», I^{25}, а также Петра — женское имя в Тацитовых «Анналах», 11:4^{26}.

— И он тебе не по сердцу?

— Наши ребятки, когда он ошивается по округе весь из себя отелотворенный да ключами размахивает, задразнивают его: гоняются за ним и вслед петухами кричат: «Ку-ка-ре-ку».

— Ясно. А прочие? Иуда с вами?

— В этом еще одна незадача для Полиарха. Петр однажды остановил меня и попытался накукарекать мне побасенку, как Иуда пришел к Вратам. Улавливаешь шутку? Накукарекать побасенку?

— Очень смешно. А матерь твоя Моника там же?

— Ну-ка постой! Не пытайся под меня эдак подкопаться. На меня не вали. Она здесь была прежде моего.

— Чтобы сбавить температуру кипящего котла похоти и разврата, ты взял себе в жены или же в наложницы приличную бедную юную африканку, а малыша, коего ты с ней зачал, назвал Адеодатом. Но никто по-прежнему не знает имени твоей жены.

— Тайна эта при мне до сих пор.

— Зачем было давать такое имя сыну, коли сам ты был распутным язычником, даже не крещеным?

— Это все вешай на мамулю — на Монику.

— Далее ты отставил жену куда подальше, и она убрела в глушь, может, обратно в рабство, но поклялась хранить тебе верность навеки. Срам сей не настигает ли тебя ныне?

— Что там меня настигает, не твоего ума дело, я делал, что мамуля велела, а все — ты в том числе — обязаны делать, что мамуля велит.

— И тут же следом, как излагаешь в книге шестой своих «Исповедей», взял ты другую жену, одновременно предаваясь и двоеженству, и неверности супружеской. И ее ты выгнал — после этих твоих фокусов с Tolle Lege^[14], в саду, где ты съел пригоршню сворованных груш. Саму Еву обвиняли исключительно в одном-единственном яблоке, не более. И во всем этом позорном поведении мы вновь видим влияние Моники?

— Разумеется. И еще Бога.

— Моника знает, что ты со мной столь непревзойденно откровенен?

— Знает? Она, вероятно, сама здесь, неотелотворенная.

— Ты предал и уничтожил двух приличных женщин, приплел Бога, дав имя-издевку своему ублюдку и во всем этом безобразии винишь свою мать. Не будет ли уместным звать тебя черствым прощелыгой?

— Не будет. Зови меня святым прощелыгой.

— Кто еще у тебя в царстве? Иуда?