Архив еврейской истории. Том 14

Другой вопрос, дискутировавшийся на совещаниях в полпредстве, касался личной компрометации Беседовского в глазах присяжных, и было признано возможным, при наличии подходящих условий, воспользоваться его письмом в НКИД от 6 сентября 1929 года, в котором тогдашний поверенный в делах ратовал за арест и высылку из СССР епископа Римско-католической церкви, первого Апостольского администратора Москвы Невё, гарантируя, что это не вызовет никаких серьезных дипломатических последствий[333]. В отношении приговора, вынесенного перебежчику Верховным судом СССР 8 января 1930 года, отмечалось, что в обосновании его «так много говорится об измене и предательстве Беседовского, что чисто уголовная растрата тонет в мотивах политического характера», из-за чего есть опасение «представлением приговора повредить делу»! То же касалось расписки Беседовского в получении им пяти тысяч долларов якобы «на особые нужды»: при предъявлении ее присяжным защита стала бы настаивать на допросе бухгалтера полпредства в качестве свидетеля по делу, что фактически означало бы предоставить французскому суду возможность пересмотра вердикта Верховного суда СССР с вторичным установлением факта растраты

[334].

Что касается использования «варшавского прошлого» Савелия для его компрометации, то Крестинский указывал на следующее:

Собственно говоря, вопрос этот был уже полу-предрешен тем, что еще за две недели до моего приезда было заявлено ходатайство о вызове из Варшавы свидетелей Альтера и Скорецкого. Затем, когда варшавское полпредство протелеграфировало, что Москва решила отказаться от поездки этих двух свидетелей, в той же телеграмме было предложено вызвать в качестве свидетеля находящегося в Париже гр-на Дижура[335]. Ходатайство о его вызове было также уже заявлено. Что касается варшавских документов, представляющих из себя неформальное и несудебное свидетельское показание одного варшавского сослуживца Савелия Литвинова и двух секретарей профсоюза, из которого он был исключен в связи с растратой, то эти документы представлены не были. Меня несколько смущало, что мы вызвали свидетеля Дижура, не имея представления о том, что он знает и что покажет. Беспокойство наше, однако, рассеялось после приезда из Берлина д-ра Кона. Оказалось, что Кон знаком с Дижуром.

Дижур — еврейский общественный деятель, заведовавший в Берлине отделением «Джойнта»[336]. Когда Савелий произвел свою варшавскую растрату и поверенный Хиаса, варшавский адвокат Скорецкий, проследовал в Берлин преследовать бежавшего в Германию Савелия, Скорецкий обратился за помощью к Дижуру, и все шаги против Савелия, приведшие к тому, что он возместил 5 800 долларов из растраченных 10 000 долларов, были проведены ими совместно. Дижур сначала колебался, выступать ли ему свидетелем и не повредят ли его показания коммерческой репутации Хиаса, но д-р Кон в присутствии других общественных деятелей убедил Дижура, что рассказ о небольшой растрате, имевшей место семь лет тому назад, никакого вреда его обществу не принесет. Все присутствовавшие при этом разговоре согласились с доводами Кона, и Дижур, с общего согласия, решил явиться на суд. Поскольку у нас был живой свидетель варшавской истории, наши неформальные документы приобретали силу доказательства, и я решил, так как этот вопрос был оставлен Москвой на мое решение, взять на себя использование варшавского инцидента[337]

.

Еще до возвращения Довгалевского в Париж также было принято единодушное решение не вызывать в суд в качестве свидетелей юрисконсультов берлинского торгпредства — Генриха Вимпфхаймера и Курта Бернгейма, так как показания их, не содержавшие ничего существенного, имели бы меньшее влияние на присяжных, чем выступление бывшего юрисконсульта Оскара Кона[338]. Далее совещание наметило порядок произнесения речей адвокатами: планировалось, что первым будет говорить Бертон, отметая свидетельские показания, которые выходят за пределы уголовного дела и являются политической аргументацией против СССР; вторым — Грубер, доказывая, что у держателей векселей, которые являются не только фальшивыми, но и, в прямом смысле слова, безденежными, никаких денег не было и в помине; третьим — Гарсон, которому предстоит разобрать улики и дать исчерпывающую оценку делу[339]. В тот же день выяснилось и настроение прокурора, который ранее в частном порядке говорил, что обвинительный акт составлен под диктовку большевиков, а улик недостаточно, из-за чего у адвокатов сложилось впечатление, что он возьмет сторону подсудимых, не брезгуя даже политической аргументацией. Своими опасениями адвокаты поделились с прокурором судебной палаты, который, успокоив их, заявил, что обвинитель не будет пускаться в политику и, более того, ему предписано не допускать таких выступлений со стороны защиты и свидетелей.