Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России. Том II

Прошло часа полтора. «Надо покормить, – неожиданно обратился ко мне возница. – Двадцать верст уже проехали, а то пристанут». И он выразительно показал кнутом на своих лошадей. «Ну что ж, покормим», – согласился я. Возница взял немного в сторону от дороги, распряг лошадей, спутал их и пустил пастись. Сам залез под фургон и сейчас же захрапел. Прошел час, возница мой все спал. Тогда я его разбудил, и он не спеша запряг своих коней. Мы двинулись дальше. Осеннее солнце начало так пригревать, что я снял гимнастерку. Лошади довольно медленно, но ровно тащились вперед, и мы делали верст семь-восемь в час. «Этак только к ночи доберемся», – подумал я и спросил об этом возницу. «Доедем, барин, – ответил он мне, – не впервой. На третьем перегоне лошади пойдут лучше». Оставалось поверить этому предсказанию, и я успокоился. В фургоне сидеть стало неудобно: ноги мои затекли, в боку кололо, спина болела. Было явно, что езда в непривычном экипаже дает себя знать. Кое-как я еще крепился, но когда, сделав вторые двадцать верст, мы остановились, чтобы покормить лошадей, я оказался не в состоянии сам вылезти из фургона: голова трещала, в ушах звенело, все суставы болели, а спину я буквально не мог разогнуть. Третий перегон мы ехали лучше, но для меня он стал самым тяжелым и мучительным: я и ложился в фургоне, и садился боком, но ничего не помогало, и я серьезно думал, что лягу здесь, прямо в степи, пластом на голую землю и так останусь лежать до утра. Словно угадав мои мысли, возница начал меня подбадривать, говоря, что осталось недалеко, рукой подать. Как всегда на юге, быстро начало темнеть, но лошади побежали веселее, видимо хорошо зная дорогу и надеясь на отдых. Я почти потерял сознание. Лошади бежали быстро, и вскоре показались многочисленные огоньки, но выяснилось, что это только местечко, а помещичья усадьба впереди. Собрав последние силы, я кое-как приободрился и стал смотреть по сторонам. Наконец мы въехали в усадьбу. Судя по количеству огней, это была настоящая богатая экономия. На радостях я перекрестился.

«Куда вас везти? В дом управителя или в контору?» – спросил возница. «В контору», – ответил я, и мы подъехали к довольно большому зданию, которое было освещено. Там я застал за проверкой счетов управляющего и познакомился с ним. Устроили меня в конторе, в свободной комнате для приезжающих, и, поужинав, я заснул как убитый. На другое утро, напившись чаю, я поспешил к управляющему. Он мне объяснил, что рысистый завод их был постепенно распродан соседям-колонистам, что сейчас остались всего три старые кобылы да два рысистых производителя, которые кроют рабочих кобыл в экономии. «А кому продана Разлука?» – спросил я. «Разлука не продана и не продается. Это была любимая лошадь покойного хозяина, и Николай Степанович сделал распоряжение ее не продавать, а оставить на пенсии». Это сообщение меня очень порадовало, и я просил показать мне Разлуку. Оказалось, что она и остальные матки-старухи ходили в табуне с рабочими лошадьми. Узнав, что табун ходит недалеко от имения, я взял проводника и отправился туда. Разлуку нетрудно было узнать среди этих рабочих лошадей. Но в каком жалком виде была эта знаменитая кобыла! Вся в репьях, хромая, грязная и худая! «Отчего она хромает?» – обратился я к табунщику. «Налетела на борону и порезала ногу», – последовал ответ.

Разлука была крупная, дельная и очень породная кобыла белой масти. Очень хороша по себе и в типе детей Бережливого, то есть элегантна и блестка. Очень костиста, но несколько сыровата. У нее было исключительное происхождение: ее мать Людмилла – правнучка знаменитой Похвальной, дочери воейковского Лебедя и Самки, матери ознобишинского Кролика. И такую знаменитую кобылу держали в ужасном виде, а ее дети воспитывались как полукровные лошади! На примере Разлуки можно судить о том, сколько знаменитых лошадей непроизводительно погибло на Руси.

Убедившись, что управляющий не имеет права продать Разлуку, я перед отъездом отправился побродить по усадьбе и пришел к дому. Хозяйственные постройки находились в полном порядке, но дом, где уже давно никто не жил, оказался запущен. Это было большое и красивое здание из камня-известняка, с балконом и двумя террасами. Окна в нем были заколочены. Постояв на террасе и полюбовавшись красивым видом, я углубился в сад. Там были золотые липы и клены, высокие, уже желтеющие тополя, сизые яблони и другие фруктовые деревья. Парк так зарос, что с трудом можно было распознать дорожки; везде валялись сучья, и было видно, что человеческая нога ступает здесь очень редко. Я шел по саду, и разноцветные листья в тишине осеннего дня медленно сыпались с дерев. По воздуху носилась паутина, ее длинные белые нити цеплялись за траву и кусты. Буйная молодая поросль заглушила открытые поляны и линии аллей, и парк скорее напоминал полузаглохший лес. «Да, – думал я, – прошло каких-нибудь пять-шесть лет со дня смерти Щербинского, а как здесь все запустело…»