Архив шевалье

Скорочкин медленно обогнул дом и вышел на Калининский проспект. Стрельба усиливалась. Над Белым домом стоял столб черного дыма, сквозь который хитро выглядывали, а потом быстро прятались назад оранжевые язычки пламени.

Гена побрел напрямую через пустой проспект. Он не слышал, как ему кричали что-то с другой стороны широкой улицы. В ушах по-прежнему звенело, и остальные звуки ушли куда-то далеко на задний план. Какие-то люди махали ему руками, а он продолжал медленно брести им навстречу.

Когда до тротуара осталось метров пять, он вроде бы услышал фразу, которая должна была его насторожить. Но он был не в силах адекватно оценивать происходящее и упорно продолжал идти к людям.

– Стой!!! Стреляю!!! – наконец услышал он.

Гена остановился, не понимая, кому это говорят, потом качнулся и сделал шаг вперед, махнув при этом рукой, в которой продолжал сжимать автомат.

Очередь бросила его навзничь, и поскольку одна из пуль пришлась точно в сердце, Гена ничего не успел почувствовать. Нет, он не умер тотчас же. У него еще было несколько секунд жизни, которых хватило для того, чтобы меркнущим сознанием охватить картину вокруг себя.

Над ним склонился давешний офицер, который его не узнал. Он потрогал Гену за сонную артерию и тихо сказал:

– Кажется, готов! Он в крови с головы до ног. Вон – даже ботинки по щиколотку. Размахивал автоматом… Не реагировал на приказ остановиться и бросить оружие… Не берите в голову, рядовой Канчелия! Вы действовали по уставу… Все! Умер!

Именно после этих слов Гена действительно умер, легко выдохнув остатки своей юной жизни…

А молодой капитан полез тем временем во внутренний карман его куртки и вытащил оттуда пробитый пулей студенческий билет, выданный на имя Геннадия Евгеньевича Скорочкина, студента 1-го курса Театрального училища им. Щукина.

Капитан снял шлем, взъерошил влажные от пота русые волосы и крикнул:

– Астахов! Сергей!

К нему подбежал такой же молодой старший лейтенант, который присел рядом на корточки и заглянул капитану через плечо.

– Погоди… Скорочкин… Это какой же?

– Вот я и спрашиваю… Ты же парторг батальона. Не тот? В смысле – не сын?

– Во дела… Как же так вышло?

– Вот так и вышло! – жестко ответил капитан, белея лицом. – Идет, понимаешь, весь окровавленный, автоматом размахивает…

– Товарищ капитан!

– Что еще, Канчелия?

– Там во дворе… там сержант Грибулин мертвый. Ножом… А рядом мужик какой-то – его из автомата, в упор, в спину. Похоже, этот… – Канчелия кивнул на мертвого Скорочкина.

– Бред какой-то! – Капитан поднялся и решительно приказал: – Так, Астахов! Готовь рапорт о случившемся. Так, мол, и так, в двенадцать сорок, при попытке вооруженного сопротивления, застрелен… неизвестный. – Капитан протянул студенческий билет Астахову и тихо приказал: – Сожги!..который перед этим убил ножом сержанта Грибулина и застрелил… Кого он застрелил?

– У этого тоже документов нет. Бомж, похоже.

– …также неизвестного, который оказался случайным свидетелем преступления. Возможный мотив – завладение личным оружием сержанта Грибулина и намерение присоединиться к мятежникам. Поняли? Всем все ясно?

– Так точно, товарищ капитан! – рявкнуло в ответ несколько глоток.

…Вечером того же дня в Кремле широко праздновали победу. Собралось человек сто – все в приподнятом настроении, возбужденные пережитым страхом и горячкой кровавой победы. Помимо радости на лицах читалось смущение. Шутка ли – около двухсот убитых, сотни раненых. Но все подбадривали друг друга, похлопывали по плечу, жали руки, кое-кто обнимался согласно утверждающейся моде на мужские поцелуи и объятия.

Всем хотелось как можно скорее найти нужные слова, объяснить случившееся, причем так объяснить, чтобы исчез глухой стыд за причастность к трагедии человекоубийства, чтобы не мучили сомнения в собственной правоте, чтобы на душе стало наконец весело и безмятежно.

Но не получалось. Все ждали этих важных, этих единственных слов от председателя президиума, которого пока не было в Георгиевском зале Кремля, где и намечалось массовое вечернее представление по успокоению поскуливающей совести победителей.

В отсутствие вождя старались успеть наговориться, выплеснуть эмоции, поделиться впечатлениями, а заодно прощупать друг друга: где был в критические моменты, что делал, не дрогнул ли перед лицом опасности?

Прошел час. Вождя не было, и это стало вызывать волнение в рядах ожидающих. Наконец кто-то не выдержал и крикнул:

– Да что же это? Как же мы будем? Ведь убитые же есть! Пусть тогда Чернозубов скажет!

Все стали шарить глазами по огромному залу и наконец обнаружили премьера, который, не замечая никого вокруг, спорил со своим молодым заместителем. Поскольку все затихли, предмет разговора стал доступен всем.

– Вы, Гриша, – говорил Чернозубов, – конечно, великий экономист. Мы вас за это уважаем…Только зачем ты, поганец, людям голову морочишь? Какие пятьсот дней?! Здесь за пятьсот лет кругом не выберешься! Пули делают полет! Массовое возбуждение масс! Развели базар вместо рынка!

– Виктор Семенович! Слово скажите! – загудели вокруг. – Слово хотим услышать, пока Борис Нодарьевич не вышел.