Аркона

В немых пустотах Храма оседал ранний свет дня. Тяжелые стены из черного дуба, рассвеченные золотой прописью, смыкались под пологом из небесно-голубой слюды. На бледную пустоту жертвенника слюда спускала невесомую ткань мерцающего света. Главный жертвенник — Алатырь, к которому дозволялось прикасаться только Овару, — давно пустовал. Святовит не принимал жертвы. Это не давало покоя верховному жрецу. Овар понимал, что он не только вызволяет знамения божественной воли из немых уст многоликого Арконского идола — его служение идолу было изначально служением народу. Любой из Храмовых старцев без труда мог понимать Святовита. Но повернуть Бога к судьбе народа, или заманить его благосклонность какой-либо уловкой мог только тот, кого выбрал из смертных сам Святовит. А это значило, что Овар не вверял свое богопочитание наивному простодушию боговерца. Нет. Он приправлял свою веру тонкой хитростью, а хитрость мерил скупым расчетом менялы.

— Взгляни, Святовит, на это море. Неуемна его крутая страсть. И не идут корабли к Руяну. Кто ж поплывет?! А нет кораблей — нет и торгов. А нет торгов — нет ржи в Арконе. Оттого и конь твой священный стоит в Храмовом стойле некормленный.

И Святовит верил и унимал демонов пучины, хотя это и давалось ему немалым трудом. Но Овар боялся, что Богу откроется корысть жреца, и теперь, когда Святовит не принимал жертвы, сердце Овара трепетало.

Арконский оракул подал знак жрецам, и они поднесли ему на серебряном мисе внутренности свежезарезанного козленка. Оракул встряхнул блюдо, переместив кровавое месиво раз, другой… Овар неотрывно следил за его действиями, Тугие губы провидца обжигало заклятие. Оно проворачивалось на жерле языка, распаляя едва сдерживаемое дыхание. Оракул закрыл глаза. В этот момент в его сознании стиралась грань между сущим и небытием, и мозг уже поглощал голос будущности. Подчиняясь знаку провидца, жрецы передали ему сосуд пепла с малого жертвенника. Тремя полными горстями он усыпал разметанную требуху и, выдохнув последние слова, обратил себя во внимание. Дымное серебро пепла потянуло из-под себя кровь. Налились густотой пятна. Внезапно лицо оракула побагровело. Блюдо звонко ударило о каменный пол храма.

— Знак Нави, — прохрипел оракул, прикрываясь ладонью от страшного видения, — знак Нави…

— Что это значит? — тихо спросил Овар.

Только теперь увиденное пропечаталось в сознании провидца ясным и полным смыслом.

— Придет тот, кто нарушит равновесие Сил. Он выпустит демона Нави. Он победит демона, но демон растворится, А ты знаешь, что это означает, И он… он уже в пути.

Размашистым шагом, сдерживаемым только царственной ферязью верховного жреца, удалялся Овар. Взгляд его тянулся к морю. Может быть, в окружении своих отборных воинов он и не испытывал бы неизбежности роковых событий. Предводителям всегда трудно воевать в одиночку. Но корабль был уже далеко.

* * *

Брагода стоял перед ослепительными сводами величественного чертога. Симаргл подтолкнул его холодной мордой. Брагода пошел. Твердь, по которой он ступал, не имела никакой плотности, и он мог двигаться и вперед, и вниз, и вверх беспрепятственно. Это поначалу смутило воина, но познав, что он никуда не провалится, Брагода зашагал увереннее. Изнутри стены чертога были обложены чешуйчатым бледно-розовым маргаритом, каким море отливает свои витые раковины. Рука Брагоды, любопытствуя, скользнула по стене, но не испытав сопротивления тяжелой глади, прошла внутрь. Брагода почему-то осознавал, что это новое не чудо, что таков мир, частью которого он является. И другого мира воин уже не знал, не помнил. Теперь только услышал Брагода отдаленный раскат мужских крепких голосов. Песня знакомым чувством зацепила воина, и он пошел ей навстречу.

«Тот, кто вскормлен молоком снегов
Меч закаляет в злости.
Море, не знающее берегов,
Наши развеет кости.

Северный ветер — северный крик
Наши наполнит знамена.
Воинов знает Громовник-старик
Каждого поименно…»

Эхо отбивало слова. Брагода шел навстречу голосам, и скоро широкий зал накатил на него давно усиженным застольем. За разлетным столом, каменные плиты которого сходились в круг, пиршествовало воинство. И одного взгляда было достаточно, чтобы признать в этих суровых людях крепкую воинскую кость. Прерывая песню, один из них заговорил:

— А когда мы снова спустились в подвалы, воинство Хвыря визжало, словно стадо латгальских свиней на заклании.

Воины оживленно закивали. Тут только заметили Брагоду. В самом отдалении стола, где он, извернувшись дугой, поворачивал к своему изначалию, поднялся полногрудый исполин, крупные руки которого широко отдыхали на столе. Его громогласное обращение сразу осекло гомон застольной братии.