Арктический экзамен

Игнаха сидит на голбчике подполья, обрабатывает на круглой деревянной болванке ондатровые шкурки. В ногах стоит тазик, где кровенеют ободранные тушки зверьков с длинными, похожими на плоский подпилок, хвостами.

— Пакость какая, — морщится Лаврен, проходя в передний угол. — Как ты, Игнатий, не брезгуешь?

— Ничё, ничё, — бурчит Игнаха. С вечера, пока рыбаки совещались у Соломатиных, как быть с неводом, он успел до густой темноты расставить на озере по примеченным хаткам капканы. И теперь носит добычу. Где он взял капканы, Лаврен и додуматься не мог, да уж где-то раздобыл.

— Говорят, американцы в пищу их потребляют, — Лаврену хочется завязать разговор, но Игнаха сосредоточен, боится проскрести ножом шкурку.

— Да — а, — опять скрипит на лавке Лаврен. — Не те охотники пошли, все норовят, что поближе лежит, взять. Птицу перехлестали, одно название — птица. Летит, понимаешь, чирок, мозоли под крыльями набил, а в него стволов, как на Орловско-Курской дуге. И палят, и палят!

— А ты-то, Лаврен, тоже, поди, охотник? — оживился Игнаха.

— Случалось, как же! Раньше, бывало, птицу связками носили. Несешь пару гусей, как пару баранов.

— Не плети! — не выдержала в горнице старуха.

— Было. Помню, как сейчас: торкнул я на Тургановом болоте из обоих стволов, да как пове-ел, чтоб ты думал? Полтабуна положил. Остальные подранками в широкопер пропадать пошли. Вот какая охота была! А этой пропасти не знали, экова дива!

Который уж день подначивает на разговор Лаврен своего постояльца, хоть и сроду вроде в охотниках не ходил и был к охотничьим заботам равнодушен. «Никаво собирает», — укоряет Лаврена старуха, но Игнаха только глазками посверкивает, напяливает на досточки шкурки, на печь, на полати расстанавливает сушить. В доме пропахло поганым, старуха поварчивает: дал бог жильца. Собаки у ограды дежурят, весь заплот изжелтили, ждут, когда Игнаха выбросит в огород теплые тушки.

Лаврену неожиданно привезли шитье из дальней деревни, он брякает на ножной машине. Игнаха табак смолит, с тушками зверьков возится. Вдвоем и коротают долгие вечера. Слышат, как бригадная молодежь, наворочавшись вилами за день, поздно вечером из Еланки, из кино, возвращается с песнями.

— Никифор прознает, что ты, Игнат, озеро шевелишь, добром не отвертишься, — замечает Лаврен, пришивая рукав полушубка, что завез шофер молоковоза.

— В гробу я видел, — огрызается Игнаха. — На наш век всем хватит.

— Хватить-то хватит, а ты добром. Никифор караулит озера, ждет, когда зверек расплодится. За ним они записаны…

— Продашь, что ли?

Швейная машинка опять стучит глухо и сосредоточенно. Потрескивает тесьма в лампе, надо снять нагар, а может, керосину долить, знать, сухо в лампе-то.

Утром Игнаха ни свет ни заря вострит лыжи, опоясывается ножом, кидает в рюкзак кусок хлеба и банку тушенки и бежит со двора. Колготной мужик. За огородами, за пряслами сразу тайга. Там Игнаха наторил уже лыжную тропу и даже в потемках бежит легко, не опасаясь выхлестнуть глаз веткой, напороться на острый сучок. Ружья у Игнахи нет. Охо — хо! Где оно, ружье — фузея двенадцатикалиберная? Да и не нужно оно, ружье. Штыковая лопата да нож на поясе — лучшее снаряжение для ондатролова. Стылую камышовую хатку зверьков разрубить, чтоб канкан насторожить на порожке в теплую лежку, камыша для обогрева насечь да, неровен час, законнику — нештатному инспектору пригрозить — нет лучше штыковой, наточенной рашпилем лопаты.

Ходко бежит Игнаха. Утренние звезды повылущивались на морозном небе, кособокий, истаявший месяц одичало посверкивает в редничке. Опушка близко. Вдоль опушки еще верста и — озеро, где недавней ночью чьи-то шальные головы порушили топорами невод. Поначалу Игнаха вместе со всеми горевал, даже вызвался настичь и отвинтить те головы, но Чемакин остудил пыл не только Игнахе. И вот теперь Игнаха, словно бы опомнился, взялся за «предприятие», не исполненное тогда в заказнике. Он уже давно признал в Лохмаче того парня, что выторговал у него на толкучке за «кусок» шапку, но Лохмач вряд ли помнит, кому он всучил бешеные деньги, чтоб оказаться у геологов «в полном параде». Не помнил, а то бы расчувствовался: «земляк». Полез бы обниматься, а скорей бы фонарь Игнахе повесил. Игнаха осмелел. Побаивался он только деда Никифора. Себе на уме старик.

Лыжи выносят Игнаху из леса на крутой сугроб. Намело в камыше. Пушистые метелки раскачивает ветерок, но в самой гуще камышей тепло. Светает.

На первой крупной хатке сбит привязанный к тросику капкана колышек. Игнаха потянул, тросик спружинил обратно. «Попался, голубь!» Игнаха осторожно разрыл лопатой снег, откидал мерзлый камыш хатки, вытянул добычу на сугроб. Живой зверек, хищно скаля острые резцы крысиной мордочки, всякую минуту готов к обороне. Но еще одно ловкое движение, и рука Игнахи на теплом загривке ондатры. Теперь ей никак не изловчиться, не всадить свои зубки. Теперь смерть. Она наступает минутой позднее, когда Игнаха, поймав зверька за упругий шершавый хвост, резким рывком рвет ему позвоночник.