Арктическое лето

Конечно, как и обычно, Масуду было все равно, как оформит посвящение его друг. Он многословно благодарил, но сами формулировки мало его интересовали. Находились и иные поводы для трений. Морган интенсивно работал над второй частью книги, и включенные туда сцены в зале суда представляли известные проблемы. Он не был уверен в самых существенных деталях – может ли, например, столь серьезное дело слушаться в суде провинциального городка? Законы – как они практиковались в Индии – представлялись Моргану темным лесом, и ему требовалась помощь Масуда. Важно было правильно передать факты, особенно их техническую сторону. Но когда он отправил написанное в Индию, чтобы Масуд проверил его и исправил все, что не соответствует практике индийских судов, единственное, что он получил, – несколько крошечных исправлений и требование, чтобы Морган ничего не изменял.

Все это могло бы послужить причиной конфликта, но теперь они с Масудом слишком хорошо понимали друг друга. После последней поездки Моргана в Индию их письма друг к другу были исполнены нежной теплоты. Масуд писал: «Ты не представляешь, мой милый, насколько твоя любовь помогает мне выносить все житейские невзгоды. Я люблю тебя так сильно, что, когда что-нибудь со мной случается, я не могу не думать о тебе. Мне хочется, чтобы ты разделил эти события со мной, и меня охватывает отчаяние, когда я понимаю, что ты далеко».

В прошлом подобные многообещающие строки могли чрезвычайно взволновать Моргана, но теперь он знал им цену. Они одновременно говорили правду и лгали. Они что-то означали, по сути не означая ничего. И каким-то образом все, что происходило между ним и Масудом, происходило именно так.

* * *

Еще одной проблемой было заглавие. На ум не приходило ничего определенного, а Морган не мог более откладывать решение.

В конце концов решение пришло оттуда, откуда он и не ожидал. Морган гостил у Эдварда Карпентера, переехавшего на виллу Гилфорд недалеко от Уэст-Хэкхёрста. С годами Карпентер растерял значительную часть своей былой энергии; он оставался приятным собеседником, хотя частенько и повторялся. Между тем наступали сумерки. Ничего нового, достойного внимания, Морган не услышал и, уже попрощавшись, двигался к воротам, когда Карпентер окликнул его и спросил:

– Когда вы в следующий раз едете в Индию?

Морган, продолжая двигаться по тропинке, ответил:

– Я только что вернулся. Впрочем, нет – прошло уже пару лет, хотя эти годы пролетели как одна неделя. Не знаю, когда я увижу Индию снова.

– Увидите, в мечтах! – отозвался Карпентер.

И, улыбаясь, принялся скандировать особым, звучным голосом:

– «…Поездка в Индию! О, слабая душа, глухая к промыслу господню! Зри: земля, открытая тебе, связует… связует…» Что там дальше?

Уже подойдя к воротам, Морган остановился. В воздухе на мгновение почудился новый, странный аромат, который тотчас же исчез.

– Откуда это? – спросил он Карпентера?

– Это «Листья травы». Я говорил вам, что много лет назад был очень дружен с Уолтом Уитменом?

– Говорили.

Та самая история, которую часто рассказывал сам Карпентер, но Морган слышал ее от Голди. Ходили разговоры, что Уитмен и Карпентер были любовниками. Но даже если это и было правдой, глянец от многократного повторения с нее сошел, и Моргану не улыбалось вновь выслушивать воспоминания давно минувших дней. Он помахал рукой на прощание и вышел из ворот.

Но слова продолжали жить в его сознании. «Поездка в Индию». Именно так – просто и безыскусно. Сама по себе фраза не говорила ничего, но раскрывала путь в далекое будущее. Она же напоминала Моргану о его первой поездке в Индию, когда, сидя на палубе корабля много лет назад, он разговаривал с Сирайтом.

* * *

Период мучительного застоя длился недолго. Несмотря на свою относительную неосведомленность в процессуальных вопросах, Морган достаточно легко написал сцены в суде, но затем пошла более трудная работа. Третья часть книги заставила Моргана напрячь все свои силы. Физические детали он привез из Деваса и Чхатарпура, а вот религиозный контекст представил, главным образом, праздник Гокул-Аштами. Но сам этот праздник с его экзотической живописностью выступал над тканью повествования, привлекая к себе все внимание и отвлекая от главного. Морган пытался растолковать то, что нельзя объяснить словами, а если и можно, то лишь теми словами, которых он не знал.