Арлекин

Вот — фонарик. Это — зеркало-гелиограф. Фонарик подвесим к пуговице плаща, передернем фильтр на синий свет и подмигнем зеркалу: «Здравствуйте, дорогой товарищ! Здорово, Арлекин! День рождения, а выпить не с кем? Понимаю — неприятности: зад мокрый, кругом вода, и на душе лягушки квакают. Но ты крепись. Я, мил друг, всегда с тобой. Так сказать, на земле, в небесах и на море, слышишь? Твое здоровье, приятель!»

Надо же — день рождения!.. И пляшут вокруг, Красотуля, черные горбы, прячут именинника от чьих-то глаз — хорошо, если от вражеских, а если от глаз союзников? Хотя... Ладно! Твое здоровье, Красотуля, милый далекий Пьеро! Помни об Арлекине, и он выплывет, доберется до дома!..»

Он не спешил, но время от времени зажигал фонарик, улыбался гелиографу и прикладывался к бутыли. Когда произносил тост во здравие Лопеса и Бонифация, слегка посветлело — высокое небо вызвездило, и черные волны колыхались отчетливо и резко на фоне мерцающих глубин верхнего океана. Арлекин (а он сейчас «назло врагу» ощущал себя прежним Арлекином) выпил за звезды — верных подруг судоводителей, всех, начиная от... от... Во всяком случае, даже не от Магелланов и Колумбов, а от безвестных кормчих, которые, подобно ему, вот так же, в одиночку, болтались среди волн.

Бдение продолжалось до утра.

Владимир пил вонючее виски, грыз каменные безвкусные галеты и не хмелел. Лишь однажды затуманилось в голове — никак не припоминалось, пил ли уже за здоровье и счастье Роберта Скотта? Для верности повторил и решил все-таки вздремнуть. Роберт привиделся в пурге, под всполохами полярного сияния, укутанный в меха и принявший обличье знаменитого тезки, замерзшего в Антарктиде. Замерзшего... Но в Антарктиде не бывает сияний. Или бывают? Так и не припомнив, вздрогнул от озноба и передернул плечами: и без Антарктиды недолго окоченеть... А за шотландца, вдруг припомнилось, когда отлетел сон, прикладывался раз пять.

Наконец в бутылке осталось всего лишь на последний глоток. Взболтнув остатки, снова посмотрел в зеркало: «Боже, что за синяя харя!.. — сморщился и скорчил рожу, которой и подмигнул отяжелевшим веком: — Так выпьем, мой друг, за синих людей на голубой планете!» Глоток этот оказался последним в буквальном смысле: в голову ударило резко, сокрушительно и моментально сморило. Сонными уже пальцами отстегнул фонарик и кинул в отсек, запихал следом бутылку, гелиограф. Даже крышку ввернул, после чего повалился, сунул ладони в скрюченные колени и сразу уснул.

...Далекий стук дизелей. Такой далекий, каким он может быть только во сне. И снова забытье. Не слышал и не видел, как подошел фрегат, как его взяли на борт.

— Джек, взгляни на этого парня. Он жив?

— Похоже, он мертвый, сэр!

— А ты взгляни получше.

— Сэр, да от него несет виски, как от сотни кабаков!

Над ним разговаривали, и это казалось продолжением сна. Казалось потому, что английская речь, воспринимавшаяся естественно и свободно, без напряжения памяти и воображения, теперь входила в мозг чужеродными-чужеземными, хотя и понятными звуками.

Фразы скользнули, царапнув сознание, и пропали. В следующий момент пришло ощущение, что его поднимают, ставят на ноги, придерживают за плечи и локти, пытаются распрямить скрюченные, закоченевшие члены. Но голова отказывалась просыпаться, хотя уши слышали, как мимо волокут плотик, как скребут и гремят в его разоренном отсеке, как весело смеются, перебрасывая друг другу пустую бутыль. Впрочем, к этому времени он наконец сумел прогнать тяжкую дремоту, но окончательно пришел в себя, услышав высокий петушиный голос, весело крикнувший после удивленного присвиста: «А парень и впрямь опростал бутылку!»

Редкостным голосом обладал коренастый рыжеволосый офицер. Широкие плечи делали его, казалось, еще приземистее, а толстая куртка-канадка, небрежно наброшенная на эти самые плечи, и вовсе превращала фигуру в некий человекообразный квадрат.

Несмотря на похмелье и тупую боль в темени и надбровьях, Владимир теперь соображал уже достаточно быстро и четко. Понял, что находится на «Черуэлле», а перед ним — лейтенант-коммандер О’Греди собственной персоной.

— Так это вы меня искупали?.. — сипло пробормотал, начиная вдруг ощущать себя Владимиром Алексеевичем, военмором и капитан-лейтенантом и потому бесконечно злясь на себя за то, что был найден и поднят на борт в таком непотребном виде. Стыд! Вдобавок за ночь голос сел, и, хотя горло не болело, что-то мешало говорить в полную силу, как привык и с матросами и с начальством.

— Мы?!. — О’Греди оттопырил нижнюю губу. — А может, «Абердин» и ваш личный друг коммодор Маскем?

— Вы оба! — отрезал, но... — Простите, я продрог, окоченел и... Спасибо за плотик, сэр. Приношу извинения за свой вид, однако... Однако тому есть веская причина — круглая дата. Я ровно тридцать лет прожил на этом свете и, не будь вашего плотика, прямиком бы отправился на тот.

О’Греди, склонив голову, поморгал. И вдруг захохотал. Заржали и моряки за спиной командира. Владимир маялся, морщился, встряхивал головой: «Проклятый самогон!.. Из какой дряни гонят его англичане?»