Арлекин и скорбный Экклезиаст

Нет, тут – некие особые смысловые вибрации, что упруго вонзаются в понятийную ткань мира. А из неожиданных последствий, из их отражённого эха – впадаешь в некую оторопь, «концептуальный ступор», в момент разгадывания, «расчувствования» всего заложенного в ёмкие фразы смысла. И нутром, неким тончайшим наитием ощущаешь запрятанное «двойное дно», выжидающие своего часа схороненно-потаённые глубины.

И тогда совсем по-иному будут звучать её записи, одни из последних: «Бог мой, как прошмыгнула жизнь. Я даже никогда не слышала, как поют соловьи. (…) Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему».

И по мне – это гораздо честнее и пронзительней той знаменитой фразы («Начинает открываться смысл жизни…»), что вывел незадолго до смерти великий мыслитель Лев Николаевич Толстой.

…Думаю, что справедливости ради, английской энциклопедии «кто есть ху» – в следующих своих выпусках просто настоятельно необходимо включить Ф.Г. Раневскую не только в топ-лист выдающихся актрис, но и в десятку оригинальнейших философов, а также в десятку замечательных литераторов.

Но это – для «мировой» славы, для «импортной» презентации. В России (да и в странах бывшей СССР) – Раневскую особо представлять читателю и не требуется! (Кстати, именно с этой фразы я вначале хотел начать свои вольные, слишком вольные размышления. А теперь подумал – лучше с неё будет закончить! И лишь дописать в скобках: «Завидую тем, кто будет читать Раневскую в первый раз… Не упустите!»)

Дмитрий Силкан

У меня хватило ума глупо прожить жизнь

Наверное, скоро умру. Мне видится детство все чаще и чаще. Разные события всплывают из недр памяти и волнуют до сердцебиения. Я вижу двор, узкий и длинный, мощенный булыжниками. Во дворе сидит на цепи лохматая собака с густой свалявшейся шерстью, в которой застрял мусор и даже гвозди, – по прозвищу Букет. Букет всегда плачет и гремит цепью. Я люблю его. Я обнимаю его за голову, вижу его добрые, умные глаза, прижимаюсь лицом к морде, шепчу слова любви. От Букета плохо пахнет, но мне это не мешает. В черном небе – белые звезды, от них светло. И мне видно из окна, как со двора волокут нашу лошадь. Кучер говорит, что лошадь подохла от старости и что тащат ее на живодерню. Я не знаю, что такое живодерня. Мне пять лет.

В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих… У дворника на пиджаке медаль, мне очень она нравится, я хочу такую же, но медаль дают за храбрость – объясняет дворник. Мечтаю совершить поступок, достойный медали. В нашем городе очень любили старика, доброго, веселого, толстого грузина-полицмейстера. Дни и ночи мечтала, чтобы полицмейстер, плавая в море, стал тонуть и чтобы я его вытащила, не дала ему утонуть и за это мне дали медаль, как у нашего дворника. Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности».

Актрисой себя почувствовала в пятилетнем возрасте. Умер маленький братик, я жалела его, день плакала. И все-таки отодвинула занавеску на зеркале – посмотреть, какая я в слезах. Несчастной я стала в шесть лет. Гувернантка повела меня в приезжий «зверинец». В маленькой комнате сидела худая лисица с человечьими глазами. Рядом на столе стояло корыто, в нем плавали два крошечных дельфина. Вошли пьяные, шумные оборванцы и стали тыкать в дельфиний глаз, из которого брызнула кровь. Сейчас мне 76 лет. Все 70 лет я этим мучаюсь.

Говорят, любовь приходит с молоком матери. У меня пришла со «слезами матери». Мне четко видится мать, обычно тихая, сдержанная, – она громко плачет. Я бегу к ней в комнату, она уронила голову на подушку, плачет, плачет, она в страшном горе. Я пугаюсь и тоже плачу. На коленях матери – газета: «…вчера в Баденвейлере скончался А.П. Чехов». В газете – фотография человека с добрым лицом. Бегу искать книгу Чехова. Нахожу, начинаю читать. Мне попалась «Скучная история». Я схватила книгу, побежала в сад, прочитала всю. Закрыла книжку. И на этом закончилось мое детство. Я поняла все об одиночестве человека.

Это отравило мое детство. Прошло несколько лет, и я опять услыхала страшный крик матери, она кричала: «Как же теперь жить? Его уже нет. Все кончилось, все ушло, ушла совесть…» Она убивалась, слегла, долго болела. Любовь к Толстому во мне и моя, и моей матери. Любовь и мучительная жалость и к нему, и к С. А. Только ее жаль иначе как-то. К ней нет ненависти. А вот к Н.Н. Пушкиной… ненавижу ее люто, неистово. Загадка для меня, как мог он полюбить так дуру набитую, куколку, пустяк…