Арлекин. Скиталец. Еретик (сборник)

«Давай, сука», – пробормотал про себя сэр Саймон. Было холодно, но на лбу у него выступила испарина.

Женщина помедлила, откинула черные волосы с лица, потом положила арбалет на бойницу и снова прицелилась. Сэр Саймон держал голову высоко и смотрел прямо. «Всего лишь женщина, – говорил он себе. – Наверное, не попадет в повозку с пяти шагов». Его конь задрожал, и сэр Саймон похлопал его по шее.

– Скоро пойдешь, парень, – сказал рыцарь.

Под взглядами двух десятков защитников Черная Пташка зажмурилась и выстрелила.

Сэр Саймон увидел маленькое черное пятнышко летящей стрелы на фоне серого неба и серых каменных колоколен за стенами Ла-Рош-Дерьена.

Он знал, что стрела пройдет мимо. Знал абсолютно точно. Это всего лишь женщина, бога ради! И потому не двинулся, увидев, как пятнышко мчится прямо в него. Он не мог поверить в это. Он ждал, что стрела скользнет влево или вправо или воткнется в замерзшую землю. Но она летела прямо ему в грудь. В самое последнее мгновение сэр Саймон рывком поднял тяжелый щит и пригнулся. Левой рукой он ощутил мощный удар – стрела попала в цель и отбросила его на заднюю луку седла. Она ударила в щит с такой силой, что пробила ивовые доски и ее конец прошел сквозь кольчужный рукав, углубляясь в предплечье. Французы радостно закричали, а сэр Саймон, понимая, что другие арбалетчики захотят закончить начатое Черной Пташкой, прижал колено к боку своего коня. Тот послушно развернулся и повиновался шпорам.

– Я жив, – вслух проговорил рыцарь, словно это могло заставить стихнуть улюлюканье французов.

Чертова сука! Он бы достойно отплатил ей, так отплатил, что она бы завизжала. И сэр Саймон придержал коня, чтобы не возникло впечатления, будто он удирает.

Через час, когда оруженосец перевязал ему руку, доблестный рыцарь убедил себя, что одержал победу. Он бросил вызов и остался жив. Это была демонстрация мужества, и он выжил и потому, шагая к шатру командующего, графа Нортгемптонского, считал себя героем и рассчитывал на соответствующий прием. Шатер был сделан из двух парусов, полотно пожелтело, износилось и было густо покрыто заплатами после многолетней службы на море. Приют был убогим. Уильям Богун, граф Нортгемптонский, презирал всякую помпезность, хотя и приходился двоюродным братом королю и был богат, как никто в Англии.

Граф и сам выглядел таким же заплатанным и поношенным, как его шатер. Это был приземистый коренастый человек с лицом, похожим, как говорили, на бычью задницу. Но лицо это отражало графскую душу – грубую, храбрую и прямую. Солдаты любили Уильяма Богуна, графа Нортгемптонского, потому что он был таким же грубым, как и они сами. Сэр Саймон нырнул в шатер.

Русые волосы графа наполовину скрывала повязка. Сброшенный со стены Ла-Рош-Дерьена камень пробил ему шлем, который острым стальным краем поранил голову. Граф кисло приветствовал сэра Саймона:

– Жизнь надоела?

– Глупая сука зажмуривается, когда спускает крючок! – ответил тот, не обращая внимания на тон графа.

– И все же стреляет метко, – злобно ответил граф, – и этим поднимает боевой дух ублюдков. А их и без того не нужно воодушевлять, видит бог.

– Но я жив, милорд, – весело заметил сэр Саймон. – Она хотела меня убить. И не вышло. Медведь цел, а собаки остались голодными!

Он ожидал поздравлений от окружения графа, но советники отвели глаза. Рыцарь принял их подавленное молчание за зависть.

«Этот сэр Саймон – чертов болван», – подумал граф и поежился.

Он бы не так возражал против холода, если бы войско праздновало победу, но уже два месяца англичане и их бретонские союзники испытывали сплошные неудачи и выставляли себя посмешищем, а шесть штурмов Ла-Рош-Дерьена усугубляли несчастья. И теперь граф созвал военный совет, предлагая решительную атаку в тот же вечер. Все предыдущие штурмы начинались до полудня. Возможно, внезапная атака в меркнущем свете зимнего солнца застанет защитников врасплох. Однако даже такое малое преимущество, как внезапность, было подпорчено, поскольку безрассудная выходка сэра Саймона придала горожанам уверенности, а среди командиров графа, собравшихся под пожелтевшей парусиной, царило уныние.