Арлекин. Судьба гения

Двадцать восьмого января одна тысяча семьсот двадцать пятого года скончался император Пётр Первый. Великая и печальная новость с колокольным гулом облетела всю Россию с легконогой курьерской скоростью, словно неслась на крылатых колесницах. И пошли гулять отголоски: запричитали кликуши на папертях, застонала толпа, молчаливо уважавшая, трепетавшая от одного его имени при жизни и вмиг осиротевшая, с полубезумными стеклянными глазами слушающая траурные молебны. И сразу покатились слухи – кто взойдёт на престол: императрица ли, её цесарево величество, или дочь, или внук? Гадалки собирали обильную прибыль. Восстали огнепальные духом раскольники: подговаривали целования крестного женщине не принимать. Прикатил из Петербурга генерал Дмитриев-Момонов, а за ним вслед стылым февральским утром промчались по улицам верхами снятые с вечных подмосковных квартир три с половиной сотни конных драгун, а пешие – тысяча, что должна была отойти под Нарву, – призадержались до поры до времени в Первопрестольной: генерал опасался выступлений.

Но их не было, как и не было тишины. Был плач, истеричный русский плач до крика, исступлённый, многослёзный, и толпы грозили затолкать и затоптать, и, случалось, затаптывали слабосильных, облепивших московские церкви, где шли заупокойные, совершавшиеся по самому долгому и полному величия и скорби чину, завезённому на Русь из давно пленённого турками второго Рима – падшего неверием Аполлинариевой ереси неблагочестивого Константинополиса.

Академия стояла в московском предсердии, в двух шагах от Кремля[16], а значит, её не миновал налетевший с балтийских берегов шквал печали. Отец Гедеон собрал их на монастырском дворе, говорил заупокойную речь, но слова не долетали до потрясённого сознания, не успокаивали, а пугали грядущей неизвестностью. Следом за объявлением потянулась вереница бесконечных печальных дней: творили нескончаемые молитвы в помин души, задыхаясь от дыма кадильниц, пряного ладана и духоты, и хотелось бежать на свежий воздух, бежать от однообразного бормотания дьяконов в животрепещущий город, на улицы, и жадно ловить слухи: как? что? кто?

Наконец свершилось: целовали крест самодержавной императрице Екатерине Алексеевне[17], и постепенно, постепенно оседала в душе нервная горячка – первый порыв скорби и официальных церемоний уходил в небытие.

Малиновский после присяги стал мрачнее тучи: на престол взошла законная супруга, коварная немка, а не дочь от первого брака, и не сбылись давно лелеемые надежды, опять выходило немцам царствовать на Руси, и снова, а точнее по-прежнему, волкохищный Феофан Прокопович, ненавидевший Москву и её священнослужителей, заправлял в Синоде – продавшийся дьяволу лютеранин, богомерзкий поэт и неистовый проповедник, и его «Слово на погребение», незамедлительно доставленное во все уголки России, волей-неволей пришлось зачесть перед юношами, и оно запало им в души – префект видел, как тяжело дышали школяры, как блестели их глаза, когда неслись над замершими шеренгами громкозвучные слова новгородского архиепископа. Как в песок вода, утекала надежда на восстановление былых церковных устоев, исконных, российских, а не военных, барабанно-шутовских, лживых. Слово грозило карой ревнителям прошлого благочестия, прочно утверждало заведённые порядки, страстным призывом завлекало всё новые и новые заблудшие души. О! что ни говори, оратор Прокопович был могучий – тем опаснее звучали его прежние наговоры Петру и зазвучат теперь новой государыне, тем и страшен был поэт, влияющий своим неравнодушным, но в корне неверным, губительным голосом на судьбы страны, проповедующий новины в кощунственных выступлениях перед паствой.

Неисповедимы пути Господни, но за что, за что караешь так сурово? – вопрошал небеса префект. Что хочешь сделать ты с Русью, пронёсшей сквозь века истинную веру и теперь всё более и более поддающейся учению лютеран?

Велик был государь, создавший небывалую дотоле империю: могучую, сильную, крепкую, но страшное совершил он зло, лишив Церковь исконного главы-патриарха, углядел в нём не помощника, а соперника. Тут он поддался наговорам с детства окружавших его немцев, и теперь, когда нет больше его грозной власти, держащей всё в своём кулаке, страна обречена на гибель, на растерзание, ибо изменила заветам, лишена духовного своего руководителя.

Отец Платон готов был на любую жертву, даже на союз с иезуитами, лишь бы оградить души православных от вседозволяющей немецкой ереси. И мнилась ему Церковь воинствующая, грозная, необоримая, огнём и мечом и новым словом карающая отступников, но то были мечты, мечты – на улице наступала весна, падали ледяные слёзы бессилия, вызванные обжигающим дыханием надвигающихся испытаний. Префект стал неукротимо строг – лишь дисциплина и подчинение могли оградить стены академии от всепроникающего, язвящего душу времени.