Армада

Короче, часов в 8 утра меня приводит этот кадровик в общагу, даёт команду на выделение койко-места, и убывает, насвистывая «капитан, капитан — улыбнитесь», в свою штабнобумагоперекладывательную жизнь. А я, переданный заспанной тётке лет сорока, которая мне почему-то подмигивает мутностеклянным, явно непохмелённым глазом, сопровождаюсь на третий этаж четырёхэтажной общаги, с длинными коридорами, выкрашенными зелёной краской оттенка тоски всех бедолаг, тут побывавших, и свежести времен, когда армия была ещё советской. Всё окружающее напоминает мне какие-то кошмарно-неприглядные сцены из «Сталкера» Тарковского. Краски различимы, но то ли из-за налёта пыли на всём, то ли из-за царящей тут атмосферы полного равнодушия ко всему, сливаются в серо-блёклые тона.

И вот — кульминация. Битая и видавшая виды, криво висящая дверь с отсутствующим номером 38. Отсутствие цифры восполнено тем, что, пока она висела, находящаяся под ней краска выгорела меньше, и на краске, прямо как трафаретом, более тёмным проявилось это число — 38. Как клеймо.

Сопровождающая меня баба начинает барабанить в дверь, не переставая мне улыбаться.

«Чего это у неё?? Блять, да у неё зуба нету спереди… да она с перегарищем же…точно бухая… охуеть»…

Моё настроение понижается до отметки «Идите все нахуй, вы все говно, а я Брюс Уилис».

Бабища щерится, и одновременно продолжает барабанить в дверь. Дверь делает вид, что охраняет вход, с каждым ударом судорожно вздрагивая всем своим естеством, норовя рухнуть внутрь, на благоразумно не спешащих открывать обитателей. Мне вспоминается Баба Яга из детских передач «В гостях у сказки» и возникает дикое желание заорать: «Перестань лыбиться, дура, от тебя воняет… омерзительно!!!», но тут за дверью явно слышится шарканье, и недовольно-сиплый голос неожиданно громко орёт:

— Ну, харэ, блять, барабанить… у нас тут люди спят, блядь…

— Давай открывай, спать сюда приехал, или каво ли?? — не переставая щериться, противно-громко в пустынном коридоре, пропитогустым голосом децебелит бабища.

Это «каво ли» звучит жутко пугающе. Я такого у классиков не читывал, да и не слышал в средней полосе. На самом деле это — местный сленг, заменяющий наше «чё ли».

Дверь открывается, и я вижу, как баба, повернув рожу в зарождающийся проём, меняет улыбку на оскал лютого пиздеца. Это выражается лишь в опускании уголков губ (открытая ротовая щель без зуба так и остается свободной для пролёта мухи).

— Я вам жильца привела, а ты будешь пиздеть, полетишь у меня отсюдава на свою ёбану границу, китайцев караулить… неделю уже водку жрёшь.

— Рая, не еби мне мозг, — на пороге стоит капитан карманного размера с такими же мутными глазами, расхристанный и в кроссовках на босу ногу. Трёхдневная щетина довершает портрет защитника госграницы во внеслужебное время. (Командировка??)

— Водку будешь??? — это он явно не мне.

Рая, фыркнув, поворачивается и чешет мимо меня по коридору, уже никому не скалясь и ничем не интересуясь, бубня на ходу, где она видела водку, жильцов и пополнение заодно с китайцами. Она похожа на смертельно раненого Вертера, каким-то чудом съебавшегося от космопиратов.

Капитан смотрит на меня секунд пять. Потом, хмыкнув, поворачивается ко мне спиной и идёт в внутрь комнаты…

— Заходи… хули встал? Дверь закрой…

Протискиваюсь с сумками за открытую наполовину, упёршуюся во что-то изнутри дверь. Попав из более светлого коридора в полумрак комнаты, поначалу ничерта не вижу, кроме квадрата окна, мутнеющего точно напротив входа. Прикрываю за собой дверь, которая, двигаясь по странной траектории, отказывается уже закрываться, упираясь в порог.

— Вверх её дергани, — следует совет капитана.

Поддёргиваю, и — о, чудо — дверь встаёт на место. Кибернетика с автоматикой. Всекулибинский восторг, блин. Ощущение вставляемого на место пазла.

Осматриваюсь. В углу умывальник, под ним ведро. За дверью куча бердцев, кроссовок и армейских тапок. Поэтому дверь полностью не открывалась.

Так вот она, возможно, до сих пор там висит меж ограничителями в виде порога и этой кучи обуви, дожидаясь возможности рухнуть от стука или, на худой конец, поддергивания.

Я ещё успею привыкнуть к этому основному отличительному признаку всего, что тут ещё не доломано. Чего тут не коснёшься — всё на соплях и на последнем издыхании, но ещё каким-то чудом служащее через раз. Впоследствии я пойму, что этому состоянию вещи научились у людей, да и сам пройду это состояние.

Вношу сумки и, минуя гору непонятно чьей и для чего сваленной у порога обуви, по явно давно немытому полу шагаю в центр комнаты, и там уже встаю, хлопнув сумки об пол и оглядываясь.

Комнатка квадратов в 18, по стенам 4 кровати, на одной из них «воронкой» кверху лежит тело, прикрытое лейтенантской хэбэшкой, у окна стол с двумя табуретами. На один присаживается открывавший капитан, на втором сидит кривой, как ятаган, старлей.