Армейские байки (сборник)

Все встало на свои места через сутки. Мы пересекли границу на поезде, проехали подземный Варшавский вокзал, чтобы первый раз вступить на польскую землю в Легнице – городе-столице Северной группы войск. Там нас впрессовали в грузовики, и мы довольно долго ехали, всем телом запоминая польские кочки и ухабы.

Уже под вечер нас привезли в часть. Выгружали на огромном плацу, окруженном ангарами, в которых спящими чудовищами угадывались танки: Т-72, Т-80 и Т-62.

Нас ждали, нашей вере уже пели песню.

Сотни луженых глоток орали ничего не понимающим восемнадцатилетним пацанам: «Вешайтесь!»

Уже на следующее утро, после ночи, проведенной на плацу, – между взводами узбеков, которых вскоре увезут в стройбат, и грузин, чуть позже растворившихся по складам и кухням, – плечи поникли. Очень хотелось играть на трубе и быть хоть под Полтавой, хоть под Орлом, лишь бы не за границей. Не грели мечты об автомате и танке, а дембель был так далек, что даже считать дни было смешно и глупо.

…И не знали мы, что через полгода, перед тем как уехать из танковой учебки в часть, будем встречать грузовики с духами и кричать им: «Вешайтесь!»

Песню – запе-вай!

Чтобы из человеческого здорового тела получить труп, надо не так уж много.

В нашей части нужный эффект пытались получить зимой путем отключения отопления. Когда это не подействовало (примерно в тот момент, когда в казарме стало трудно мыть пол, потому что вода на тряпке слишком быстро превращалась в лед), было решено, что наша форма какая-то грязная. Нужно было срочно постираться.

И дело даже не в том, что при минус десяти пытаться в ледяной воде отстирать ПШ неприятно. Вопрос, что с этим делать дальше? Потому как застыть форма могла, а высохнуть – нет.

Но на то и армия, чтобы находить нестандартные и простые решения. Нам приказали одеться. В постиранное, застывающее. Процесс пошел – форма начала подсыхать, а с солдатским телом – о чем известно из курса прикладной армейской физиологии – ничего произойти не может по определению.

Так и случилось – никто не умер. И на строевом смотре мы смотрелись хорошо – в чистой опрятной форме. Правда, многие кашляли и чихали, но смотр – не разведка, бесшумное приближение к противнику здесь не требуется.

На следующий день мы должны были демонстрировать, как мы хорошо смотримся в движении. То есть маршировать по плацу с песней. Причем ротным запевалой был я.

На самом деле ротных запевал было четверо, но остальные пели куда-то в сторону и тихо, то есть по факту оставался я. У меня было подозрение, что это было такое особое проявление чувства юмора нашего командира роты.

* * *

Только попав в армию, я впервые в жизни узнал, что хохол. Как раз от нашего капитана – командира роты. То есть «жидовской харей» был много раз, с хохлом не складывалось. Взвод наш был собран из студентов киевских вузов, и по странному совпадению среди нас было много украинцев. А командир роты был москвичом. Обнаружив такой сброд в своем подразделении, капитан назначил ротной песней «Дорогая моя столица, золотая моя Москва». В ответ взводной строевой у нас стала «Йихав, йихав козак мистом…».

Получалось у нас хорошо, даже у единственного лезгина, который пел громко, не понимая ни слова.

Капитан сделал ответный ход – назначил меня ротным запевалой, в помощники подобрав ребят с перманентным несмыканием.

* * *

Когда температура в казарме уже позволяла касаться металлических предметов, не опасаясь примерзнуть, мне вдруг стало хорошо. Тепло. И как-то все побоку. Момент между вечерней поверкой и опусканием тела в кровать я упустил. Когда температура организма около сорока – это отвлекает.

Утро не было добрым. Я лишился голоса. То есть попытка что-то сказать сильно напоминала пародию на говорящую рыбу. Мне казалось, что это достаточно уважительная причина в попытке добиться права маршировать, но не петь. Капитан выслушал взводного и скомандовал: «Шагом марш! Песню – запе-вай!»

Потом он отдал эту команду еще раз и еще. Рота маршировала от одного конца плаца к другому, запевать было некому, потому, дойдя до края, мы бегом возвращались обратно и снова шли, и снова не запевали.

Наверное, это было красиво. Квадраты застывших рот и наша – бесконечно марширующая и бесконечно бегущая обратно. Командир полка, начальник штаба – все были очарованы этим вечным двигателем – и в какой-то момент эта магия коснулась и меня.

Я запел.

Куда делась болезнь, как с таким горлом в принципе можно извлекать звуки – останется тайной. Я пел, и это было лучшее исполнение «Дорогой Москвы». Мне не нужны были помощники, кажется, даже когда наконец-то вступила вся рота, сто двадцать глоток стали лишь еле слышным аккомпанементом моего мощного баритонального тенора. Рота чеканила по плацу, и синяя жилка пульсировала на виске командира роты.

* * *

Еще месяц я не мог говорить. Вообще. Но пел. Голос прорезался по команде и по команде исчезал. У меня возникло подозрение, что вот так и появились мифы о колдунах и ведьмах. Что-то есть в этом мистическое: «Песню – запевай!» Пусть никто не верит, а я знаю – это заклятие.

Черная армейская магия.