Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое

– Хорошо, Романюк, – мягко сказал худрук и обласкал ее глазами. – Твое горячее желание играть примиряет меня с действительностью – ты будешь играть в «Фугасе», дай только дочитать.

Она чуть не подпрыгнула от радости. «Точно все сыграла, правильно, – звучали в артистке слова, – Олег будет доволен». Приблизившись к худруку, хотела в знак благодарности слегка поклониться – вдруг увидела женским глазом, что воротничок его рубашки посекся и несвеж, а узел галстука по-стариковски съехал на бок. «Как у папы», – автоматом отметила Вика. Как у папы.

Комочек женской жалости нечаянно шевельнулся в ней.

С каким удовольствием, вдруг мелькнуло у Вики, я бы дотронулась до его воротничка, выстирала и отгладила бы его рубашку – даже пальцы, почувствовала Вика, чуть вздрогнули от такого ее желания. С детства любила она стирать, и гладить, утюг и глажка были ее любимыми занятиями. Но еще больше, редкий случай, Вика любила стариков.

Она выросла без рано умершей матери, с махонькой деревенской бабушкой – учительницей, привыкла к ее мятой седой голове, аромату застиранных платьев, к ее замедленности и негромкости, она играла с бабушкой, баюкала ее, спала с ней в ее кровати как с любимой мягкой игрушкой. Худрук совсем не был похож на бабушку, щеки его поросли колючей, сухой, седой щетиной, маленькие глазки резали лезвием, внешней симпатичности в нем не рисовалось никакой, но все же кое-что в нем было другое: он был великим артистом с нечеловеческим обаянием, и стоило ему открыть рот, как девушек до пят парализовало на любовь.

Рука ее снова самодельно вздрогнула; безотчетно и отрешенно протянулась она к узлу на галстуке, схватила его, сдвинула на правильное место и остановилась.

Худрук умолк. В предлагаемых – по Станиславскому – обстоятельствах сей жест прописан не был, и как его отыграть великий артист не знал.

Поняв, что сотворила, Вика поспешно отступила, словно отскочила на шаг, зарделась, и быстро-быстро принялась извиняться.

– Армен Борисович, я чисто автоматически, у меня папа военный, я привыкла к порядку. Извините!

Однако извиняться, оказалось, не требовалось. Он прочел в ее жесте подлинную искренность, оценил ее и обмяк.

– Ты меня извини, – просто отреагировал он, коснувшись галстука. – Торопился, не усмотрел. Бывает с нами, старыми…

И странными взглядами как бы по поводу галстука мгновенно обменялись они, взглядами, в которых недоразумение смешалось с любопытством и каким-то новым неясным смыслом – каким, обоим было непонятно, но оба вдруг сообразили, что этот смысл и есть отныне их общий секрет, который, даже не распознав, стоит поскорее забыть потому, что это недоразумение вызвало общее сковывающее неудобство.