Арменикенд и его обитатели

Пасхальные яйца

 

                                                  Светлой памяти  моих родителей –

                                             Владимира   Аршаковича

                                                   и Галины Васильевны

 

     Эту историю мне рассказали жители Арушановки,  одного из центральных кварталов в Баку, прозванного так в честь своего домовладельца, некоего богатого армянина Арушанова. До революции этот оборотистый  купец владел самыми крупными в городе складами, располагавшимися - лучше не придумаешь! - между железной дорогой и морскими причалами.

     Было это давно, еще до войны. По улицам пыльного и быстро разраставшегося  города еще лениво брели верблюды,  которых осторожно объезжали редкие грузовики и легковушки. Советская власть еще не до конца изжила религиозные предрассудки. Русские ходили в свои церкви, армяне – в свои, евреи молились в синагоге. Еще не были закрыты и мечети. Особо фанатичные шииты шествовали по городским улицам, собирая толпы зевак. Впечатлительных бакинок  суровые потомки Магомета в белых одеяниях с окровавленными пятнами приводили в ужас. Шествия  сопровождались самобичеванием цепями и кинжалами  по голым спинам и ритмичными выкриками  «Шахсэй-вахсэй!»  (траурный день 

 

у шиитов – прим. автора). И вообще Баку тогда был другим, совсем  другим.

     В одном из дворов Арушановки – в Каспаровском, Везировском, Тер-Погосовском или каком другом, сейчас не вспомнишь - как-то раз появился странного  вида мужчина. Возраста он был неопределенного: ему можно было дать  и 70 лет, а можно, если отмыть и привести в порядок, и за сорокалетнего принять. Вид  незнакомца был не только странный, но и отталкивающий. Одет в жалкие обноски - прямо классический персонаж из «Путевки в жизнь», фильма про беспризорников, только постаревший и потерявший надежду, что в его судьбе  что-то изменится к лучшему. У него был совершенно отсутствующий и отрешенный взгляд. Его щеки, давно не знавшие бритвы, совсем запали и были покрыты жесткой седоватой  щетиной. Крупный нос с горбинкой выдавал в нем армянина, и основополагающий  вопрос бакинцев при знакомстве: «Кто по  нации?» снимался как бы самим собой. Да и знал, наверное, этот жалкий  чужак, что пришел к своим. Свои не прогонят... На Арушановке армянских домов больше, чем мешков с мукой, которые каждое утро разгружают на Немецкой мельнице.

      Оборванец  вел себя тихо. Пристроившись у стены, возле дворового крана, он смотрел куда-то перед собой, ни на кого не обращая внимания. Только   что-то бормотал про себя. А иногда и напевал что-то непонятное. Наверное, когда у него было хорошее настроение. Впрочем, такое случалось нечасто. Во дворе быстро постановили: гиж, сумасшедший, точно, с Сурена Осипяна, 40 (адрес психбольницы – прим. автора)  сбежал.

     Городские сумасшедшие всегда вносили в жизнь окружающих какое-то разнообразие. Против Гиж Месропа - так прозвали незнакомца – никто, похоже,  ничего не имел: тихий и забавный. Опасности от этого блаженного никакой не исходило, и Арушановка приняла чужака, правда, без малейших  для него перспектив на ПМЖ. К нему никак не относились. Сидит на земле – ну и пусть себе сидит. Словно неодушевленный предмет выставили. Когда наступали сумерки, он куда-то уходил из двора на ночлег.

     Лишь  сердобольные дворовые старушки Парандзем, Арусяк и Сатеник, первыми  признав в Месропе своего несчастного соплеменника, прониклись к нему милосердием. Сами вечно нуждающиеся и еле сводящие концы с концами (а кто на Арушановке был богат!), они его всегда  подкармливали - то лаваш вынесут из дома, то кутаб (тонкий пирожок в форме полумесяца с начинкой – прим. автора) испеченный, то помидоры с огурцами.  Всячески старушки  ему сочувствовали. Казалось, что только они  знают какую-то тайну о приблудном  сумасшедшем. Знают, но не раскрывают ее.

     - Бабо, зачем-э  ты Гиж Месропу столько блинов даешь?! – громко удивлялся  Славик, внук Парандзем,  видя, как его бабушка выносит во двор миску с едой  и направляется к своему «подопечному».

     - Не надо, матах (ласковое обращение – прим. автора), не кричи так.  Он тоже человек, тоже кушать хочет. Я тебе много блинчиков испекла.

     Кроме старушек, остальные взрослые во дворе смотрели на незваного гостя поначалу настороженно и   с брезгливостью. А потом привыкли. Стали воспринимать его как вещь, как элемент интерьера громадного и обшарпанного двора, как вонючие мусорные баки или ветвистое тутовое дерево, в тени  которого  летом от  жары спасался  Месроп. Даже дворовые собаки перестали обращать на него внимание.

      Мальчишек он забавлял своим видом, давая повод для обзываний. Пацаны  его дразнили. Но дразнили как-то вяло, потому что Месроп на них никак не реагировал, и дети, быстро потеряв к нему интерес,  оставляли сидельца  в покое.

     Сначала Месроп вызывал раздражение только  у участкового Аббасова. Милиционеру, видно, делать было нечего. Вместо того чтобы следить за порядком и ловить воров, он любил совершать обход Арушановки и вечно приставал к Месропу.

     - Ала, ты опять здесь? Опять попрошайка делаешь-да? Документ опять  не имеешь...

     - Ай, Адиль, зачем так говоришь? Какой попрошайка, сами его угощаем, - заступались  за Месропа дворовые старушки. - Иди лучше танов (молочный напиток – прим. автора) попей, жарко очень. Совсем мокрый ходишь.

     - Конечно, мокрый, такой жара-да! - соглашался милиционер. И добавлял уже другой интонацией слова, напрочь лишенные государственных интересов: - Такой танов, как у тебя, Сатеник-ханум, никто в этом городе не делает...

     Участковому выносили трехлитровый баллон с тановом. Он охотно выпивал его, вытирал пухлые губы рукой и уходил прочь по своим служебным делам.

     Вдогонку ему Гиж Месроп бросал непонятную фразу:

     - Нансен паспорт давай! Нансен паспорт...

     Вскоре история этого блаженного стала как-то вырисовываться. Флер загадочности спадал...

     Месроп попал в Баку из Карса, армянского города, который турки и русские вечно делили между собой. Жил он там в большой семье до тех пор, пока  беда не постучалась в дома армян. Во время войны Месроп вмиг потерял отчий кров, всю родню, и  судьба занесла его в на Кавказ, в большой нефтяной город. Один добрался до Апшерона, ободранный и чуть живой. Как-то оклемался,  работу нашел. Разгружал товарняк, худой-худой, но жилистым беженец оказался. Там, на железнодорожной станции, и жил в одном из вагонов. Оттуда и забрел на Арушановку, благо совсем рядом, рукой подать.

     «Нансен паспорт» в глаза так никто из арушановских и не видел. Про него рассказал инженер Оганесов, самый начитанный во дворе. Оказывается, этот норвежец по фамилии Нансен  был знаменитым путешественником. Потом он, божий человек, бросил свои полярные одиссеи. Начал ездить по миру и призывал помогать армянам, лишившимся крова, своей  родины. Фритьоф Нансен стал  возглавлять  комиссию по репатриации армянских беженцев в СССР. Понятное дело, многие из них не имели на руках никаких документов. Вот и появился на свет «паспорт Нансена», который  давал возможность несчастным  устроиться на работу, перемещаться из страны в страну, получать хотя бы мизерное социальное пособие.

     - 320 тысяч анатолийских армян-беженцев  получили паспорта Лиги наций, - говорил со значением, поднимая вверх указательный палец,  инженер Оганесов.  – Представляете, 320 тысяч!         

     Ходили слухи, что Гиж Месроп тоже обладал этим редким международным  документом, где фамилия его была  записана. Но вот какая - никто из арушановцев так и не узнал. Да и мало кто интересовался паспортными данными этого горемыки. А паспорта его никто в глаза не видел.

     Необычный документ  признали более 50 государств мира. Доброе дело делал норвежец, дай Бог ему здоровья!  А может, сам Христос  в облике   Нансена  явился тогда миру? Кто знает, кто знает...

     Бравый турецкий генерал Нури-паша невинных убивал, а Фритьоф Нансен спасал тех, кого судьба все-таки   уберегла. Такие вот два очень разных человека жили в одно и то же время.

     Господь совсем непохожих людей посылал на землю, совсем непохожих. А почему так получалось, на этот философский  вопрос даже инженер Оганесов, прочитавший все тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона,  не смог бы ответить. Добро и зло всегда были рядом, испокон веков.

     Тихим был карсский беженец, никому во дворе не мешал.  Только совсем неразговорчивый.  Сатеник, Парандзем и Арусяк он всякий раз благодарил односложно:

      - Куйрик… Сестричка…

     Это было и приветствием, и знаком выражения его чувств к старушкам, и признанием в братской любви. Сатеник уверяла, что в его глазах всегда стоят слезы. От тоски и благодарности. От обиды, что не может как следует отблагодарить своих седовласых благодетельниц с морщинистыми, но такими прекрасными лицами.

     Правда, однажды он несколькими фразами все же перекинулся с дворовыми мужчинами. Только из этих слов они мало что поняли о незнакомце. Армяне уверяли, что говорил он по-армянски, но «как-то не так, не по-нашему». А немногочисленные арушановские татары (так прежде именовали азербайджанцев – прим. автора) уловили в его речи свои  слова, интонации  и обороты. Разберись, кто он такой…

     Раны резни и изгнания   вроде бы зарубцевались в  душе Месропа. Он становился обычным необычным бакинцем.  Однако  через три года турки снова возникли в судьбе бедняги. Они  пришли в город, словно решив добить несчастного Месропа за сотни  верст от родного Карса. Опять он видел кровь, опять злые лица усатых аскеров  с ружьями и кинжалами. Опять крики и призывы о помощи. Вай, аствац, инчу хамар? За что, Боже, за что?!

     Нури-паша, ай Нури-паша, злой ты человек! Этот  генерал зверствовал  в Анатолии в 1915 году. Мастак он оказался воевать с безоружными гяурами (неверными – прим. автора). А потом пошел добивать армян на Кавказ. И что плохого они ему сделали? Дом его сожгли, скот увели, жену или дочь опорочили?

      Нет, не было ничего такого. Просто Нури-паша считал, что, убивая неверных, он возвеличивает свою нацию, исполняет свой высокий османский долг.  Войдя осенью 1918 года в Баку, он отдал город на откуп своим солдатам и местным тюркам. Разрешил им хорошенько похозяйничать. Сколько крови армянской пролилось, сколько крови!

     Турки ушли, казалось,  навсегда. И снова судьба сберегла Месропа, жив остался он, невредим, схоронившись за городом, в Разинских пещерах.

     Но несчастному от этого не стало легче: он  свихнулся окончательно. На станцию Баку-Товарный его больше не пускали. Работник из него, решило железнодорожное начальство, теперь никакой. Да и амшары (неквалифицированные рабочие из Персии – прим. автора) для разгрузки и погрузки  вагонов найти просто, стоит только свиснуть -  со всех концов Баку сбегутся.

     Так Гиж Месроп остался  безработным. Так все чаще он стал появляться во дворах Арушановки, подсознательно подозревая, что ему там хоть кто-то рад. Не выгонят. Да и зачем выгонять - безобидным он был человеком, ей Богу!  Сидел себе тихо на корточках, выпирая худые колени. За детьми любил наблюдать. Но только тогда, когда они к нему не приставали. А еще ему нравилось играть в разную ерунду. Делал с детьми из глины плоские листы, как лаваш, потом загибал края, клал на ладонь днищем и, переворачивая, бросал на асфальт. От хлопка  Месроп победно улыбался, озираясь на окружающих.

     Пацаны давно оставили его в покое. Девочки дворовые, жалостливые, как их бабушки, приносили Месропу из дома леденцы, которые он обожал. Все шло  тихо-мирно. Да и как иначе должно быть в бедных, но дружелюбных дворах  Арушановки. Да храни ее Господь!

     Но вот  одну зловредную привычку имел  бездомный Месроп из Карса, о которой прежде никто из арушановских не знал.

     Раз в год, на пасху, он менял во дворе привычное месторасположение. Такая передислокация со стороны  казалась поначалу странной. Он прятался в укрытии, в кустарнике, позади тутовых деревьев,   и ждал, когда детвора выйдет из домов… с крашеными яичками.

     Пасху обитатели Арушановки  любили и уважали. Затик (армянская пасха – прим. автора), наш любимый праздник - так объясняли ребятне их бабо и дедо. Инженер Оганесов и другие сведущие люди говорили, что  это слово происходило от  армянского «азатутюн» или «азатвел» - свобода, освобождаться. Мол, избавился  Христос  от страданий, от зла и смерти. А затем воскрес.

     Про наступление пасхи Арушановка узнавала, когда  хозяйки начинали печь куличи и кяту (сладкие слоенные пирожки – прим. автора), красить в отваре луковой чешуи яйца. Мало кто наносил на яички узоры. А вот если захотелось придать им золотистый цвет, тогда брали отвар шалфея. К тому же такой ароматный запах сразу получался! Кто побогаче – а такие семьи по пальцам можно было перечесть – готовили пасхальную рыбу, варили рисовый плов с черносливом и кишмишем.

     После службы в Будаговской церкви (Армянский собор Св. Фаддея и Варфоломея, называли в честь построившего его купца Е. Будагова – прим. автора) принарядившиеся арушановцы возвращались к своим домам.

     - Христос воскрес! – радостно оповещали  одни.

     - Воистину воскрес! - отвечали им на русский манер другие.

     Детишки появлялись с крашеными яичками, чтобы «стукнуться», кто разобьет чужое яйцо. В обычные дни этих лакомств  не было на столе арушановцев. Впрочем, как и многого другого из продуктов.  Разбитые яйца чистились прямо на месте и поедались тут же. Без соли и хлеба, без молитв.

     И в это время...

     Гиж Месроп выскакивал из своей засады,  нападал на малышню,  вызывая их крики и слезы. Просто какое-то затмение находило на человека! Он никого не бил, не толкал. Он просто безжалостно отнимал у детей   пасхальные яйца. Но не ел их, что было бы логично, а яростно бросал на землю. Входя в какой-то непонятный   экстаз, умалишенный  топтал яйца ногами. Желток,  белок и разноцветная скорлупа  превращались в кучу, перемешанную с землей  и  пометом разной дворовой  живности.

     Детский рев не умолкал. Из открытых окон раздавались возмущенные крики взрослых.  Кто-то выскакивал во двор в одних трусах. Однако злодей Месроп из Карса, этот невольный обидчик маленьких арушановцев, словно  ничего и не понимал. Он  начинал тихо

стонать и что-то бессвязное кричать:

     - Нет Христос, нет бог! Он умер, совсем умер. Не воскрес больше! У нас в Карс  все в церковь ходили. Затик  хорошо  отмечали. Молитва делали. Все в него верили, а он… Он  зачем не пришел, когда турок всех резал?! Никого не спас! Бога нет, он умер, как  мой мама и папа, как мой брат Зармик, мой сестра  Забел, как весь армян в Турции...

     Вот такую многословную тираду произнес  Гиж Месроп. Никогда он так долго не говорил.

     А ведь год молчал, его голоса никто не слышал. Даже думали, что старик онемел. Совсем тронулся головой, вот и перестал говорить. Ан-нет, умеет говорить, да еще как! Ну, прямо  агитатор из этих болтунов,  лекторов-атеистов.

     Потом старик  умолк, обессилев вконец. Он лег прямо  на асфальт, прикрыл глаза и закрыл лицо рукой. Он заснул...

     Дети продолжали плакать из-за разбитых праздничных  яиц, из-за этой  жуткой  сцены, устроенной сумасшедшим. Был тихим, со всеми играл, а тут такое учудил...

     Только  бабушки, три месроповы покровительницы, хранили спокойствие и крестились.  Когда Месроп произносил свою непонятную ребятне речь, Парандзем, Арусяк и Сатеник, обняв детишек,  затыкали им  уши. Казалось, что они хотят  оградить мальчиков  и девочек от какой-то страшной правды, которую изрекал виновник дворового скандала.  Казалось, что три бабушки старались своими ласками   снять с внуков боль от услышанного, оградить их от неведомого греха.

     И через год все опять повторилось.  И через два. Возможно, Гиж Месроп забывал о праздновании Нового года, а к  Первомаю, 7 ноября и прочим советским праздникам так и не привык. Но вот весенний  день, когда армяне справляют затик, он помнил твердо. 364 дня в году вел образ жизни блаженного, а в пасху взрывался, прорывало его. Он всю боль свою выплескивал, всю обиду на Спасителя, который не смог уберечь своих детей от турецкого ятагана.

     Светлый праздник пасхи всегда стал заканчиваться на Арушановке  детскими  слезами.  Разве это правильно? В праздник должен звучать детский смех.

     И такое случалось каждый год. Но Месропа из Карса  никто никогда больше  словом не упрекнул, никто не заругал.

     После дикой и странной яичной экзекуции, к которой во дворе уже привыкли,  Гиж Месроп успокаивался. Ложился на асфальт, что-то бормотал в полудреме:

     - Христос не воскрес... Христос не воскрес... Умер он, совсем умер.

     … До следующей пасхи Месроп не дожил. Он умер тихо во сне в одной из ночлежек неподалеку от вокзала. Да и как было жить человеку, если он потерял веру, как?

 

2004 г.

Рапик, Сумбат Амбарцумович и др.,

или «За упаковка его души!»

    

     В Баку любили шутки, веселье, знали в них толк.  Подтрунивали друг над другом, подшучивали беззлобно, безобидно. Хохмы звучали повсюду, даже в не очень подходящих ситуациях. Национальный вопрос деликатно обходили стороной. Объектом насмешек  оказывались чаще всего  либо некультурные аборигены-чушки, не знающие русского языка, либо пьяницы, либо люди, скажем так, со странностями. Над ними насмехались вдоволь…

     Не зря, наверное,  здесь родились известные юмористы – Евгений Петросян и Карен Аванесян, а также конферансье Гавриил Наджаров и Константин Крикорян.

     У армян был свой юмор, сдобренный разными колоритными словечками (ара, Яша, спасэ, ати и др.). Исковерканный русский язык удивительным образом вызывал массу позитивных эмоций – от  тихой улыбки до заразительного смеха. Главным героем армянского городского фольклора, несомненно, считался Вовочка местного розлива,  дурачок по имени Рапик (Рафик) – незадачливый и простой, как пять копеек, паренек.  Он вечно попадал в странные ситуации. И вечно его безнадежно учили уму-разуму и воспитывали такие же недалекие родители.

 

     - Рапик, папа дома?

     - Пока да, но сейчас его выносить будут.

 

     - Рапик, папа на работу устроился?

     - Да, под ним тысяча человек.

     - Ого! А что он делает?

     - Траву косит на кладбище.

    

      Рапик, юный изобретатель и рационализатор, соединил у себя дома газопровод с водопроводом. Теперь у него в квартире всегда есть газированная вода.

   

     - Рапик, босиком не ходи, кепка надень.

 

     - Рапик, не пей горячий кофе. Мочевой пузырь лопнет – ноги обожжешь.

 

     - Рапик, пей кефир, чтоб ты сдох! Тебе поправиться надо.

 

     Три последние фразы, как вы догадались, принадлежали маме  нашего героя. И вообще,  излишне эмоциональные женщины Арменикенда или Завокзальной  порой такое выдавали!

 

      Жена кричит мужу на весь двор:

     - Самвел, уйдешь, ключ на пороге под половиком спрячь!

     Женское проклятие:

     - Ахчи, мартет пахчи! (чтоб твой муж сбежал от тебя! – прим. автора)

 

     Мать кричит непослушному сыну-подростку, который без ее разрешения собрался поехать на пляж  с одноклассниками:

     -Утонешь в море – домой вечером не приходи!

 

     Она же:

     - Босиком не ходи - иди ноги надень!

     Хотела сказать – обувь надень.

 

     У бакинских армян  не только жизнь, но и похороны были нескучными. Люди  во время прощания с усопшим говорили на полном серьезе фразы, от которых можно было лопнуть от смеха. При этом все ораторы сохраняли чувство скорбного достоинства.

     Однажды у нас на Завокзальной умер один сосед, дядя Арам. Никогда ничем не болел, а тут взял и умер. Как полагается, гроб с телом поставили в гостиной его квартиры, чтобы родные, друзья, товарищи по работе  и соседи могли с ним попрощаться. С утра до позднего вечера дверь в этом доме не закрывалась.

     Стелла, безутешная вдова, сидела рядом с гробом и плакала, неистово причитала. Мокрым от слез платком вытирала опухшие глаза.

     - Вай, Арам, на кого ты нас покинул? Я пешком пойду за тобой, клянусь детьми!

     Сын и дочь при этих словах начинали реветь белугой.

     - Арам, зачем ты ушел навсегда, зачем?! – продолжала  женщина. – Вставай, Арам, видишь, твоя единственная родная сестра Маня плачет, твоя сноха  Римма тоже плачет… Твои дети плачут… Соседи пришли… Все плачут.

     К гробу один за другим подходили родственники. И все говорили… слова напутствия  покойному.

     - Арам, передай бабо, что ее швейная машинка «Зингер» до сих пор хорошо работает.

     - Арам, джана, скажи там дедо, что на даче яблоня, которую он посадил, стала, в конце концов,  урожай давать.

     - Арам, цавыт танем, увидишь маму, скажи, что Джуля замуж за хорошего парня выходит, из хорошей семьи, они вместе АзИ (институт – прим. автора) кончают.

     Стелла на время прекращала свои причитания, как-то настороженно слушала  родственников, а потом с новой силой как заголосит, глядя на усопшего:

     - Вай, мама-джан, что они тут такое говорят! Арам что, умер, чтобы для них почтальоном ТАМ работать?!

 

     Тост на Кавказе – это целое искусство. И лучше всего доверить любое застолье опытному тамаде. Этот «распорядитель стола» всегда говорил по-русски высокопарно,  даже поэтично, но с жуткими ошибками. Без него не обходились свадьбы, юбилеи, крестины и похороны.

    Невероятным успехом в нашем городе  пользовался надгробный, так сказать,  монолог   по случаю кончины некоего Сумбата Амбарцумовича.

      Сумбат Амбарцумович, еще один юмористический герой,  в жизни бакинцев появился внезапно. Эта смешная похоронная речь переписывалась с одной магнитофонной кассеты на другую, ходила по рукам, ее любили слушать в компаниях за бокалом вина...

     Считалось, что эта реприза – устное народное творчество, своего рода городской фольклор. Оказалось же, что «Сумбата», который зажил своей самостоятельной жизнью, на самом деле сочинил популярный конферансье Бакинской филармонии Борис Дмитриев. Артист  часто исполнял этот смешной монолог со сцены. По-детски непосредственные бакинские зрители хватались за животы…

     Возможно, прототипом главного героя послужил Григорий Петрович Запойкин, персонаж из рассказа А. Чехова «Оратор». Тот тоже обладал талантом произносить свадебные, юбилейные и похоронные речи. Но как-то раз  на кладбище, запутавшись, оконфузился…    

     Я слышал три варианта дмитриевского   скетча. А вот и  четвертый, слегка мною отредактированный.

     «Дорогие друзья! Торжественный открытие, посвященный закрытию крышка гроба нашего уважаемого Сумбата Амбарцумовича, считаю открыто. Музыка, ати! Спасэ, подождите, создайте на кладбищ тишину: он плохо слышит. При жизни наш покойник был почти глухой, а сейчас совсем тем более.

     Дорогие траурники и траурницы! Наш траурный собраний тоже считается открытым. Дорогой Сумбат Амбарцумович! Мы принесли тебе общими усилиями на твой последний квартира. Ты лежишь, ничего не делаешь и не думаешь, как тяжело мы тебя сюда несли - твой близкие, соседи, остаток родственников и  наш крепкий советский  молодежь. Мы уже знаем, какой ты стал теперь совсем тяжелый.

     Дорогой Сумбат Амбарцумович! Ты лежишь и делаешь вид, что ты нас не видишь и не слышишь. Но мы говорим открыто в твой закрытый глаза и говорим вслух в любой твой ух: кто виноват в твой последний положении, кто? Твой близкие, соседи, твои остатки родственников или наш крепкий советский молодежь? Нет, ты сама виноват, Сумбат Амбарцумович, постольку поскольку не пользовался постановлением Совмина. Постановление Совмина что говорит? Когда твой пенсий срок пришел, иди домой - чай пей, нарды играй, внуки нянчий. А ты продолжал работать, как будто еще комсомольский возраст имел. Здоровье свой  ты не берег. И вот результат. Бог знал, кого взял. То, что ты вот так лежишь, это ты заслужил.

     Кто ему нам заменит? Никто не заменит! Сумбат Амбарцумович был один на весь белый свет, включая город Баку и его двор на улице Кецховели.

      Дорогие товарищи! Один утешений для нас, что Сумбат Амбарцумович лежит, а его душе весело. И почему? Потому, что он не одинок и никогда не будет отрываться от коллектива, поскольку мы все там будем. Но все зависит от техники: кого принесут, кого привезут, кого прилетут. Сумбат Амбарцумович еще не одинок потому, что его любимый жена, тетя Анаида, ждет его уже пять лет в своем малогабаритном собственном квартира на Монтинском кладбище. Скоро совсем рядом будут они, снова вместе…

       Дорогие товарищи, близкие, соседи, остатка родственников и наш крепкий советский молодежь! Давайте же общими усилиями положим нашего дорогого Сумбата Амбарцумовича  рядом с  его любимую жену, тетю Анаиду. Пожелаем ему благополучия, света и рассвета с того света, потому что от этого он совсем устал.  А его семье передаю мой соболезнований. Спи спокойно, Сумбат Амбарцумович, и не волнуйся. Только не забудь передать приветы на том свете от тети Эммы, дяди Вачика, а также от Гарика, Серого, Миши,  Юрика, Эдо и Рубенчика.

     Дорогие траурники и траурницы! Я все сказал. Сыпьте земля! Пойдем теперь к нему домой,  сядем за накрытый стол и  за его счет будем пить за упаковку его души. Быстрее сыпьте, и пусть его земля будет с пухом и с прахом.

      Дорогие товарищи! Торжественный открытие, посвященный закрытию крышка гроба  Сумбата Амбарцумовича, считается закрытым. Музыка, ати!»

 

     На поминках отличались и остальные выступавшие. Встают с бокалами и рюмками один за другим  мужчины, произносят заупокойные тосты:

      – Пусть усопшему будет царь на небо.

     Хотел сказать -  «Царствие небесное».

     Другой тоже путается от волнения и плохого знания русского языка:

      - Пусть земля будет, как мягкий одеяло, для покойный Армаис, который нас покинул.

     Хотел сказать – «Пусть земля будет пухом».

 

     Однажды умер наш сосед Иван Павлович, который в молодости играл за сборную Азербайджана по баскетболу. Так, во всяком случае, все во дворе говорили. Роста он был высокого, под два метра, и прозвище носил соответствующее – «дядя Степа».

     Заказали усопшему  непривычно длинный гроб. В назначенный час стали его из квартиры выносить четверо крепких мужчин. Но  на лестничном пролете девятиэтажки гроб никак не могли развернуть. Что делать? Пока вдова Ивана Павловича не видит, решили вытащить покойного из гроба. Взяли его двое, затащили в лифт стоймя – так втроем и поехали вниз. Перед выносом из подъезда, во избежание скандала, покойника быстро положили обратно в гроб.

 

     Впрочем, перенесемся с кладбища на шумные улицы и во дворы Баку, где было не менее занятно.

 

     На Арменикендском базаре.

     - Один кило варунк можно?

     -Ай, киши (обращение к мужчине – прим. автора),  это не варунк, это хийяр, - смеется торговец.

     - Вай, это хийяр, а как на  варунк похож!

     Хийяр - огурец по-азербайджански, а варунк - по-армянски.

 

     Старый вор хвастается соседям во время игры в нарды:

     - Мой внук, между прочим, все время в армии гумбат (на гауптвахте – прим. автора) сидел. Весь в меня пошел. Мужчиной будет, отвечаю!

 

     Алик считал себя самым крутым парнем в Ахмедлах:

     - Ара, фуцин, ты знаешь, кто я такой? Когда ты под стол пешком ходил, я на арбузной корке Байкал переплывал.

 

     Виталик из семьи  бакинских беженцев. Бабушка с дедушкой сразу попали в Америку, а ему с родителями и сестрой понадобилось некоторое время пожить в Москве. Но вот документы получили, полетели в благословенную Калифорнию. Прямиком в Лос-Анджелес.

     - Ну что, бабо, как ты тут, в Лосе, кайфуешь? – обнял при встрече Виталик бабушку.

    - Матахним, туркерянц пахалык, екал - негырнерин чанты ингал (Душа моя, от турок убежала, приехала - а тут  негры – прим. автора).

 

     Пожилой учитель Гасан-муаллим считался большим оригиналом. Он  преподавал в русской школе азербайджанский язык. По-русски  говорил совсем плохо. Когда не мог ответить на какой-то заковыристый вопрос школьников, не скрывал раздражения:

      - Ээээ, молчи, да! Это в мой импотенцию не входит.

     Все в классе  хохочут. Учитель хотел сказать – компетенцию. Мол, оставьте меня в покое и не задавайте глупых вопросов.

 

     Еще Гасан-муаллим говорил:

     - Пахлава (вместо похвала)  всему классу за хороший работа.

 

     На банкете в честь руководителя Азнефти Гасан-муаллим торжественно выдал:

     - Конечно, не каждому проходимцу доверят такой большой пост в наша республика.

 

     Мой друг Андрей берет на руки  4-летнюю дочку-красавицу. Целует Анечку и подбрасывает к потолку:

     - Ты моя чушка любимая, да?

     - Даааа, районская! - заливается смехом ребенок.

 

     Зеленщик приходит во двор.

     - Зелен свежий, укроп, петрушка, кинза, лук...

     Забыл слово "чеснок"...

     - Лукин брат.

 

     В Арменикенде обожали понты.

     - У тебя тачка быстрая? – спрашивает девушка у местного парня.

     - Только завожу мотор - города мелькают!

     На самом деле, отец оставил ему в наследство  старый и слегка побитый «Запорожец».

 

     Вранье соседа стало раздражать Вачика:

     - Ара, ты когда по утрам уши компотом моешь, косточки из ушей вытаскивай, да!

 

     Парень влюбился в девушку из соседнего двора. Постоянно крутится, крутится возле ее дома, ходит туда-сюда, а подойти не решается.

     Старушка с первого этажа, хорошо знающая его семью, долго наблюдает за ним из открытого окна. Наконец, говорит со вздохом:

     - Сурик, матах (ласковое выражение – прим. автора), хватит-да постоянный движение здесь открывать. Ты столько здесь движение делал - давно бы женился уже.

 

    Трехлетний Алиша развлекался во дворе очень  своеобразно. Он, на редкость непосредственный ребенок,  выходил из дома на деревянную веранду, спускал штанишки и… мочился на сидящих под верандой мужчин, как правило, игравших в нарды. При этом Алиша заливался звонким смехом. Потом вмиг становился серьезным, натягивал штаны и с чувством исполненного долга заходил в дом.

     - Сколько можно! – возмущались одни. – Рамиз, имей совесть, скажи своему сыну, чтобы писил в горшок, а не нам на голову.

     - Ладно-да, маленький ребенок… Пусть писиет, - миролюбиво успокаивали другие, добродушно посмеиваясь. – Ай, Алиша, ай, молодец!

     - Смейтесь, смейтесь, завтра он нам на голову кипяток из чайника выльет… Рамиз, угомони своего сына!

     - Хватит-да, из мухи слона делают, -  парировали неконфликтные  оппоненты. Видимо, ребенок на них не мочился.

     - Я этому мальчику, клянусь тещей, на 23 февраля горшок куплю. И покажу, как им надо пользоваться, если отец его не учит.

    

     "Базар-вокзал" - так было написано на табличке трамвая, который шел от Арменикендского базара по улице Фабрициуса на Сабунчинский вокзал. Как правило, так говорят о какой-либо заварушке, суматохе, беспорядке.

 

      Рантик отсидел срок. На волю вышел, но не поумнел. По каждому пустяковому случаю он лезет на рожон:

     - Ара, Яша, пику (нож – прим. автора) дай, я его, маханей клянусь, сейчас зарежу.

     И так на виду у всего двора.

 

     Тот же самый Рантик любил блатовать:

     - Ара, Яша, бычок в глаз засуну – брови сбрею.

 

     На углу Свердлова и Сурена Осипяна в полуподвальном помещении располагался участковый пункт милиции. Милиционер Халилов был флегматичный, тучный и добродушный, а люди на  вверенной ему территории разные проживали. Один старик даже рукоприкладством занимался. Участковый жаловался сыну буйного деда:

     - Ала, Фима, скажи-да своему отцу, пусть не бьет меня своей палкой. Старый человек уже, а как себя ведет… Я в форме, при исполнении… а он меня своей палкой при всех бьет. Я же его не трогаю.

     Фима обещал участковому повлиять на родителя, хотя понимал, что дело безнадежное. Дед Моня давно спятил -  жалуйся, не жалуйся... Старый партиец считал, что вся милиция «куплена», там одни оборотни в погонах, и свой праведный антикоррупционный гнев направлял на ближайшего представителя власти – несчастного участкового Халилова.

 

     - Венера, джана,  твоя сестра Грета ждет ребенка. Но не знаем еще, кого ждет – мальчика или девочку. Поэтому не могу тебе сказать, тетей ты станешь или дядей.

 

     - Ара, Яша, Котика знаешь, из первого блока? Котик вчера закрыл свой «жигуль», а ключи оставил внутри. Так пехом пришлось до дому топать с 8-го километра.

     - Ваааа, бедный Котик!

 

     У моего приятеля Жорика язык был без костей. Рот его не закрывался ни на минуту.

     - Это Баку, чувак, тут можешь смело вешать лапшу на уши людям, 24 часа в сутки. Я отвечаю, - веселился  Жорик. -  Эй, народ,  не берите эту колбасу! В нее туалетную бумагу добавляют. А солдатам в чай – бром, чтобы в самоволку не бегали. А водку делают из нефти, прямо на промыслах в Сураханах. Думаете, вы настоящий коньяк пьете? В него димедрол добавляют. Пить будут меньше, а пьянеть – быстрее. А в кутабах – уберите детей! – нашли детские пальцы и седые волосы… А одежда… Что за фуфло  вы берете на Кубинке?! Джинсы, хоть и фирменные, но заражены сифилисом. А еще там в заднем шве – пакетик, а там вши. При первой же стирке вши вылезают и отправляются в путешествие… Чесотка вам гарантирована, никогда не пройдет… А эти  интуристы – вообще гады еще те! Они угощают советских детей конфетами, зараженными туберкулезом. А еще под видом иностранцев по Баку ходят бывшие зэки. Они разбрасывают по детским песочницам бинты с туберкулезной мокротой. Мстят за свои загубленные годы. Хотя кто их просил закон нарушать, на кривую жизненную дорожку сворачивать, кто?

     Жорику надо на Би-би-си программы вести.

 

     - Карен, если Серого встретишь, передай ему привет от меня лично. Если не встретишь, то ничего не говори ему. Понял?

     - Понял, не глухой.

 

     Бабушка приготовила ткемали. Дала попробовать внуку. У того глаза на лоб полезли – слишком острая приправа получилась.

     - Эрик, матах, наверно, острый ткемали сделала, много перца положила. Внутри горит?

    - Неее, бабо, если бы горело, я бы сразу… почувствовал... А эта… зараза… молча… переварилась.

 

     Во дворе все знали, у кого что будет на обед. Дети играют, а мамаши их зовут:

     - Коля, давай скорей, борщ остывает!

     - Фаик, сколько тебя ждать, плов уже готов!

     - Сенечка, ты фаршмак будешь есть, или на вечер оставить?

     - Артурик, Сержик, домой, долма давно готова. Уже два раза подогревала.

 

     Мой сосед Ишхан вернулся из столицы нашей родины. Собрал пацанов, байки травит, делится впечатлениями.

     - Ара, эти москвички такие тупые! – не сдерживает эмоций Ишхан. –  Снял на Главпочтамте телку, симпотная, все дела. Повел в ресторан. Заказ сделали. Сидим, говорим – греемся. Она спрашивает, кто я по нации. Армянин, говорю. А приехал откуда? Из Баку, говорю, там и родился. Какой же ты армянин, если в Баку родился и живешь. Ты – азербайджанец. Але, отвечаю, красавица, ты еще скажи, что грузин. У вас все кавказцы «грузины». А тот, кто в гараже родился, тот  автомобиль?

 

     В 152-й  школе  начальную военную подготовку вел Эдуард Аванесович, который выдавал настоящие перлы. Как-то раз одна ученица бросила муляж гранаты буквально себе под ноги. Учитель прокомментировал:

     - Если бы во время войны все бросали гранату так, как ты, война бы раньше закончилась.

     - Это почему, Эдуард Аванесович?

     - А немцы от смеха бы все подохли!

 

     Гулю  боженька обидел, одарив внешностью – ну вылитая Баба-яга! Глаза навыкате, нос крючковатый на все лицо, усики над верхней губой… Мальчишки над ней смеялись, а мамаши пугали ею капризных детей:

     - Ешь скорее кашу, а то Гуля-бабайка придет, твою кашу съест, а тебя в мешок засунет и  унесет.

 

     Дядя Валера считался на  Завокзальной лучшим сапожником. И каблук починит, и набойку заменит. Молотки, банки с клеем и сапожные ножи достались ему по наследству от отца, а тому – от деда. Как и сама металлическая будка, над входом которой висела деревянная вывеска – «Сапожный мастерской».

     Стены крохотной сапожной украшали вырезки из журналов и книг – портреты Наполеона, Суворова, Вардана Мамиконяна, товарища Сталина, маршала Баграмяна и прочих исторических личностей.  Когда к нему заглядывали друзья-пенсионеры, которым некуда было торопиться,  дядя Валера заводил с ними разговоры о великих баталиях. Особенно любил поговорить про заграничные походы Суворова:

     - Если бы у него мать не была армянкой, русская армия до сих пор бы Альпы переходила. Только наш человек мог такую смекалку показать!

 

     Тетя Амаля сидела на углу 5-й Завокзальной и торговала семечками. В районе ее никто не любил. Нрав у нее был ворчливый, и к торговле таких женщин нельзя было  допускать. Она ругала всех подряд – и тех, кто покупал ее семечки, и тех, кто проходил мимо.

     - На него смотри, пять копеек на маленький стаканчик потратил… Что, мне одолжений сделал? А ты вообще мимо меня больше не ходи, если мой семечка не покупаешь. Другой дорога ходи!

 

     Участковый Абдуллаев любил проводить с пацанами профилактические беседы. Повторял одно и то же:

     - Ала, парадный долго без дела  не стойте, только 5-10 минут можно. А дилинный папирос никогда не курите. Узнаю – 15 суток посажу, мама-папа не помогут. Простой сигарет тоже не курите.

 

     - Я тебя умоляю, она в вещие сны не верит! – тетя Фая смотрит на соседку Зинаиду, как на полоумную. – Ты вот меня послушай. Горшок не просто так снится. Если он пустой – это хорошо, никаких тебе забот. Если во сне выносишь горшок – сор из избы выносишь, весь Арменикенд про тебя говорить будет, сплетничать. А если горшок спрятать в туалете, а еще лучше под кроватью, то свои семейные тайны от всех упрячешь.

     Зинаида стоит удивленная. Переваривает полученную информацию.

     - Тетя Фая, а я  в одной книжке читала, что горшок еще ночной вазой называют, - встревает в женский разговор Каринка, девочка начитанная и любопытная.

     - Я тебя умоляю! – тетя Фая разворачивается на 180 градусов к Каринке, руки в боки. – Ночные вазы… Это ж надо! Ваза существует для цветов, деточка моя, а не для говна…

  

     Акиф-муаллим в русской школе преподавал азербайджанский язык. Мальчишки его сильно доставали. Особенно из 7а класса. И он  каждый раз повторял свою коронную фразу:

     - Везде дети как дети, в этот класс специально весь арменикендский шантрапа сували.

 

     Гарик Аршакович  вел в 42-й школе физику. По-русски он говорил плохо. Чтобы ученики  лучше уяснили материал, он прибегал к «наглядным пособиям».

     Вот как он однажды объяснил, что такое притяжение земли.  Маленький, юркий, он взобрался на учительский стол, сопровождаемый ликованием школьников, потом спрыгнул оттуда.

     - Видите, дети, я упадал. Значит чито? Значит, чито  притяжений земли есть! А если бы я не упадал, то притяжений земли в этот класс нету.

 

     Трудовик Павел Игнатович читает классный журнал и ухмыляется:

     -  Гамлет Серопян, Джульетта Акопян, Сократ Навасартов, Нельсон Погосов, Македон Галустян… Что за народ… эти армяне? Нет, чтобы нормальные людские  имена детям давать… Лучше бы эти Гамлеты и Сократы  табуретки могли чинить…

 

1996 г.

 

 

 

 

 

 

Арменикенд

и его обитатели

 

- Ара, керя,  знаешь, где находится Баку?

- Спрашиваешь! Конечно, знаю. У подножия Арменикенда.

(из городского фольклора)

 

1

     Именно нефти  был обязан Баку своим появлением на карте мира. На разведанных месторождениях как грибы после дождя появлялись нефтяные колодцы, откуда «черное золото» вычерпывали  примитивным и незамысловатым способом -  кожаными мешками. Потом стали бурить скважины.

     В XIX веке царское правительство стало сдавать в аренду участки нефтяных промыслов на Апшероне частным лицам - иностранным компаниям и предприимчивым богатым  аборигенам, которые нанимали себе русских инженеров. Дело пошло. На лодках   по Каспию отправляли «кровь земли»   через Астрахань в Россию. К концу столетия  Баку обеспечивал около половины мировой добычи «черного золота».  Город богател.

     Город рос. Если в 1807 году в нем насчитывалось 5 тысяч жителей, то к ХХ веку – 120 тысяч. После революции здесь проживало четверть миллиона, а перед войной - уже 800 тысяч человек разных национальностей и вероисповеданий.

     Баку мог дать трудовому люду главное – заработать на кусок хлеба, прокормить семью. Эшелоны с нефтью  уходили по стране, но что-то оставалось на месте  для переработки. Появился целый район, который так и назывался – Черный город: в его панораме, как нетрудно догадаться, доминировали мрачные корпуса и дымящиеся трубы заводов.     Прямо или косвенно с нефтью были связаны и остальные промышленные предприятия столицы Азербайджана - химические, машиностроительные,  трубопрокатные, металлообрабатывающие, которые, как и на промыслах, тоже  нуждались в рабочих руках. А люди нуждались в жилье...

     Еще задолго до революции  городская управа приняла решение  построить на северной окраине Баку поселок для рабочей бедноты, вчерашних крестьян. Большая редкость: чиновники  позаботились о своем народе. Выбрали место. Однако там, на огромном безжизненном пустыре, не было ничего, кроме жалких самодельных   хибар: ни зелени, ни магазинов, ни школ, ни бань, ни больниц... Водопровод тоже отсутствовал -  кое-где вырыли колодцы, откуда черпали ведрами питьевую воду сомнительного качества. И все же за дело взялись, и вскоре  возвели  целые кварталы  благоустроенных  двух- и трехэтажных домов.

     Периферийным  городским слободкам  названия давали экзотические – Чемберекенд, Нагорная, Кишлы, Завокзальная, Молоканка… Новичка окрестили  на местном наречии  Арменикендом – армянской деревней (поселком)… При царе именовался «Новым поселком», при Советской власти – Шаумяна, в конце 80-х «деарменизированных» годов ему присвоили имя некоего Мамедьярова. Но в  народе этот колоритный район  всегда оставался   Арменикендом.  

    В центре Баку  преобладали кривые и узкие улочки, скученная и  плотная застройка.  А в Арменикенде  проложили широкие улицы. Удивляло другое: поселок, предназначенный в основном для рабочих,  располагался вдали… от промыслов и заводов.

     Вчерашнее предместье, нагромождение убогих и грязных трущоб, стало активно застраиваться, приближаясь к центру города. Весь жилой массив делился на небольшие по размерам, но хорошо спланированные кварталы. Возводились типовые дома для трудящихся, которые отвечали новому социальному содержанию. В самом центре поселка разбили парк им. Джапаридзе, открыли гостиницу «Мугань», потом еще один парк...

     Арменикенд застраивался как бы по принципу средневековых замков - домами-квадратами с дворами посередине и  с высоко поднятыми узкими зарешеченными  окнами первых этажей.  У каждого дома, возведенного в стиле конструктивизма, имелись огромные тяжелые железные ворота, которые закрывали на ночь на висячий замок, превращая двор в неприступную крепость.

     Новостройки соседствовали с «шанхаями». Очереди шли медленно, люди не хотели долго ждать – самовольно захватывали землю и сооружали из подручного материала одноэтажные плоскокрышие  строения. Подводили воду, газ, свет, сажали у порога  виноград и инжир.

 

2

     Заглянем в одну из квартир в Арменикенде 50-60-х годов минувшего столетия. Скажем, на улице, названной в честь большевика-латыша Яна Фабрициуса.       Открываем деревянные двустворчатые двери со стеклянными окошками и оказываемся в прихожей, которая является одновременно и кухней (спустя годы подобное архитектурное новшество назовут по-заграничному «студией»). Газовая плита, рукомойник, обеденный стол и четыре табурета, громоздкий буфет. Просторное трехстворчатое окно до самого потолка. На подоконнике – горшки с обязательной геранью и фикусами, а также банки с вареньем и соленьями.

     Квартира «с удобствами». Из кухни-прихожей подходим к совмещенному санузлу. Над чугунной ванной – колонка для нагревания и бак из тонкой жести  для хранения воды. Вся квартира спроектирована по «проходному» принципу. Из кухни попадаешь сквозь распахнутые двери в гостиную без окон, которую бакинцы именуют  «столовой» (хотя принимают  там только гостей, а едят исключительно на кухне), а далее аналогичным способом заходишь в спальню с двумя  окнами (тоже  до потолка), выходящими на улицу.

     Стена в столовой, как правило, увешана огромным восточным ковром до пола. Хозяин, обычно показывая на потертый, видавший виды  ковер, подчеркивал: «Ручной работы, от деда достался». На спинке дивана   небольшая полочка с расставленными по росту мраморными  слониками. Их хранят «на счастье». Фигурки как бы дарят ощущение покоя и достатка в доме. Но к 70-м годам на месте «антикварных» диванов  появляются изящные тахты, которые не имели ни спинок, ни полочек со слониками.

     Сервант уставлен хрустальными бокалами, фужерами и  стопками. В зажиточных домах на полках красуется  сервиз «Мадонна» производства ГДР – предмет гордости хозяев и зависти соседей. Как правило, сервиз служит  украшением серванта,  им никогда не пользуются. «Мадонна» - один из декоративных символов благосостояния  семьи.

     Кто же живет в этих квартирах? Давайте познакомимся с обитателями нашего  славного Арменикенда и заглянем в его дворы…

 

3

      … Вот «Арменчикина бабо», комендант двора. Должность иронично-условная и чисто бакинская. Ее имени мало кто знает. И уже не вспомнить, кто ей присвоил такое почетное звание Опрятная седовласая  старушка с крючковатым носом и  вечно перевязанной  пуховым платком поясницей. Она всегда дремлет под тутовым деревом, в тенечке.  Время от времени просыпается и, приподнимаясь с табурета, открывает один глаз:

     - Арменчик, матах, ты покушал?

     9-летний внук целыми днями пропадает во дворе и как бы находится под надзором бабушки. Зрение у бабо  неважное, но слух отменный. Она знает все дворовые сплетни – кто к кому пришел, кто с кем гуляет, кто что купил, у кого семейный скандал, кто кому должен денег…

     Вечером старушка  поднимается по скрипучей деревянной лестнице к себе  на второй         этаж, чтобы поужинать и пообщаться с домочадцами. Но ровно в 23.00 «Арменчикина бабо» спускается вниз, тяжело дыша, ковыляет  мимо «подстановок» с бельем, мимо грязных мусорок, где частенько копошатся крысы,  к  железным  воротам и закрывает их на засов, как средневековую цитадель. С чувством исполненного долга комендант двора возвращается домой.  Уже сверху, с веранды, устало провозглашает: «Можете спать. Я ворота закрыла».

     … Вот дворовые женщины. От безделья  они  любят заниматься необычным делом -  придирчиво разглядывать развешенное белье на балконах соседок и обсуждать увиденное. Не дай Бог,  если на веревках белье висит «не по правилам». Белое надо с белым, цветное – с цветным, трусы с трусами, рубашки с рубашками и т.д. Отступила от правил - подвергаешься всеобщему женскому остракизму, осуждению и презрению. К тебе может приклеиться позорный ярлык неряхи, что равносильно печати изгоя общества.

     Женщины помоложе обожают наряжаться. Даже за хлебом в ларек, буквально  через дорогу, даже мусор выбросить настоящая бакинка выходит при параде – в новом платье, сшитом у известной портнихи, с золотыми цепочками и кольцами, напомаженная, с маникюром на пальцах и  закрученными волосами… Но при этом можно позволить себе выйти в чувяках на босу ногу.

     Каждая из них считает себя неотразимой.  Она идет по Приморскому бульвару, как бы  не замечая восторженных и испепеляющих  взглядов  парней, брошенные вслед комплименты: «Уффф, красотка!»  Она идет по жизни победительницей, пока не окольцует какой-нибудь охламон и не укажет на ее постоянное место в доме и  этой жизни в целом – у газовой плиты.

 

     …Вот  компания мужчин  за железным столом в дворовой беседке. Это зона интеллектуального отдыха – режутся в шахматы, забивают в козла, в лото играют, разумеется, «на интерес». Сегодня собрались нардисты. Табуретки принесли свои. За нардами послали кого-то из детей. Сидят, покуривают. Послушаем, о чем они говорят.

      - Слышали, в «Военном дворе» на проспекте Ленина вчера драка была? Один горский еврей с  лезгином из-за девушки целую  поножовщину устроил, - лысый мужчина делится последними новостями  Арменикенда. Без криминальных сводок  тут не обойтись.

     - И кто победил?

    - Участковый, - лысый улыбается, показывая крупные желтоватые зубы курильщика. - По стольнику ему дали оба, мамой клянусь, чтобы дело замяли.

      Проходит мимо пожилая супружеская пара, важные и серьезные, как на партийном пленуме. На нардистов никакого внимания.

     - На этих посмотри! – криво усмехается им вслед небритый толстяк. – Думают, если свадьбу сыну сделали в «Интуристе», теперь с соседями здороваться не надо.

     - Надо было, как все порядочные люди, во дворе свадьбу сыграть. Палатку бы разбили, - поддерживает разговор мужчина в кепке-аэродром.

     - Какой палатка! Она все решает. Крутит-вертит им, как необразованным дураком. Она же в горисполкоме работает. А он кто – простой таксист, - толстяк вздыхает.

     - А я с поминок только пришел, - подключается к беседе усатый нардист. - Кямрана с 6-й Свердловской знаете? Умер.  На поминках все выпивают-закусывают, и грузины, и армяне, и русские… А у наших только чай подают. И кто такие порядки придумал! Ала, даже умереть нормально не дают…

     - Ильхам, умирать будешь, скажи-да, чтобы тебя как православного хоронили, - хихикает тощий сосед, обнажая рот с золотыми коронками.

     - Нет, правда, не могут мусульмане по-людски проводить человека в последний путь, чесслово, - не сдается Ильхам. – Ведь люди не просто так поминки придумали. Там все говорят: наш усопший умер, в земле лежит, но жизнь продолжается… Хорошие слова за столом об усопшем говорят. Может, в жизни никто так не говорил про него…

     Все согласно кивают головами.

 

     … Вот важно восседает в кресле-качалке  на веранде в своем неизменном синем в полоску двубортном пиджаке, белой несвежей сорочке и галстуке  Лезгин Сельдар (так его называют во дворе). Широкая грудь, властно сдвинутые брови и при этом  плешивая голова, хитрые глазки, которые не может оторвать от своего отращенного ногтя мизинца, которым обычно ковыряет в зубах после обеда.

     Когда-то он, знаменитый цеховик, который завалил обувные магазины Баку модными мужскими туфлями на платформе, считался самым богатым в округе. За его продукцией приезжали аж из Сибири! Но 8 обысков в квартире, конфискация нажитого за всю жизнь и взятки  правоохранительному начальству привели к тому, что  Лезгин Сельдар превратился в рядового пенсионера со скромным доходом.

     Но вот что удивительно: с крахом его обувного бизнеса и распадом семьи, цеховик зажил загадочной и бурной личной жизнью.  Три раза в неделю – по вторникам, четвергам и субботам – ветеран теневой экономики  принимал у себя очередную красотку, которая ему во внучки годилась. Ах, какие были гостьи! Соседи завидовали, сплетничали, допытывались до истины. Молодые парни провожали девушек   взглядами, полными восхищения и недоумения.

     Спросите, зачем он, старый разорившийся коммерсант,  нужен был милашкам? Соседи, которые видят и знают  все, быстро прояснили ситуацию.

      Оказывается, цеховик изобрел гениальное средство от одиночества. По старым каналам он знакомился с прелестницами, которым обещал горы золотые, а именно: прописать в своей просторной квартире (бывшую жену и двух сыновей Лезгин Сельдар  отправил в Дербент, купив там дом) и все имущество завещать. Дедушка намекал девушкам, что «ОБХСС не все нашел». Те верили блефу.

     Учитесь, как надо скрашивать закат своей жизни. А еще над простодушными и бесхитростными лезгинами посмеивались…

    … Вот женщины неподалеку сидят на лавочке, обсуждают свои проблемы.

     - Пусть дети мои без куска хлеба останутся, если я насплетничала на тебя, Амаля!

     - Ладно, ладно, Нигяр, хватит, детями не клянись-да…

     Обе умолкают.

     - А меня, знаете, золовка научила соус готовить к шашлыку. Берешь ткемали, немного острой аджики и мешаешь с болгарским кетчупом и мелко нарезанной кинзой.

     - Соус это хорошо… Муж обещал стол накрыть, если наш Мишик в нархоз поступит. Я ему говорю, Шаген, нархоз всегда был дорогим институтом,  завмагов готовит, главных экономистов готовит, туда без денег не  поступишь, надо тапшануть (дать взятку – прим. автора). Он мне говорит, матах, не волнуйся, уже для Мишика откладываю. Даже знает, кому и сколько надо дать на лапу…

     - А наш Вовик в медицинский пойдет. Наверное, в Краснодар к брату отправлю его. У нас в роду все стоматологи были. Там на приемных экзаменах тоже взятки берут – у кавказцев научились, но не такие, как в Баку… У нас совсем совесть эти приемные комиссии потеряли!

 

     …Вот Самвел Никогосов, наверное, один из самых национально озабоченных  во всем Арменикенде.

       У его матери родной брат-историк  в Ереван переехал. И в последнее время  Самвел все чаще стал его навещать. Мать ворчит: «Все мозги тебе рассказами про «Великую Армению» хайастанские  промыли». Самвел не обращает внимания. Во дворе его дашнаком кличут даже свои, армяне. После каждой поездки в Ереван, он устраивает  политинформацию, просвещает своих шуртвацей (перевертышей – прим. автора).

     В данный момент он раскрывает глаза Ромику.

     - Ээээ, джаник,  пусть все завидуют, что мы с тобой армяне. А армяне кто?

     - Кто? – переспрашивает  Ромик.

     - Самые умные в мире! У нас на горе Арарат Ной высадился. Слышал про это? Не на Кавказе, не на Эвересте, а на Арарате. И кто, получается, первые люди на Земле?

     - Кто? – снова переспрашивает непонятливый Ромик.

     - Мы, армяне!

     Ромику, видно,  по кайфу слышать такие речи. Он хлопает длинными черными ресницами и блаженно улыбается. Кому неприятно ощущать сопричастность к чему-то великому?! Хоть на мгновенье возвыситься над этой серой жизнью, где в тесной «двушке» обитают Ромик, его выводок из пяти детей и надоедливая жена, которой вечно денег не хватает,  как будто Ромик эти деньги сам на станке Гознака  печатает.

     - Ара, какой Низами великий азербайджанский поэт?! – последние три слова политинформатор Самвел произносит с пафосом, кого-то явно копируя. – Он иранец, матах, на азербайджанском ни слова не написал. А почему?

     - Почему? – переспрашивает Ромик.

     - А потому что такого языка тогда вообще не было!  А театр оперный зачем не назвали именем братьев Маиловых? Они же бабки дали, построили его. А затем, что они армяне были. И назвали  театр именем Ахундова, который ни к балету, ни к опере вообще никакого отношения не имел.

 

      … Вот одна женщина ругается с другой. Сразу видно, что в дворовых баталиях обе закаленные. Что-то не поделили соседки, теперь выясняют отношения. Обе с растрепанными волосами,  размахивая руками, кричат друг на друга. У одной визгливый, у другой -   неожиданно густой голос курильщицы со стажем.

     - Скажи своему  ишаку карабахскому, пусть пойдет на бульвар и прыгнет там с парашютной вышки  без парашюта. Одним дураком меньше будет в этом городе.

     - Говно ты кушала, что так на моего мужа говоришь! Ты на своего мужа посмотри! Ни одной юбки не пропускает, а тебе басни Моллы Насреддина рассказывает: вах, как я много работаю, вах, опять на работе  допоздна задержался, план перевыполнял. Стахановец, ударник коммунистического труда…

     - А это не твое дело! Нормальный мужчина должен на женщин смотреть. Пусть смотрит! Но любит мой только меня! А твой кроме «Жигулевского» пива и футбола ничего не любит.

     - Твое какое дело, что мой муж любит, а что не любит! Он не только пиво любит. Хороший коньяк тоже любит. А твой только дешевый «Агдам» с потаскухами  с «Дунькиной фабрики»  привык пить…

     Одна проклинает другую растопыренной пятерней, та в ответ еще энергичней размахивает руками.  Зрители на балконах, грызя семечки и сплевывая вниз, вяло комментируют происходящий инцидент…

 

     … Вот Матвей Игнатович,  гроза Арменикенда, человек, который следит в квартале за порядком. Набирает из сознательных мужчин добровольную народную дружину. По субботам они надевают на руку красную повязку ДНД и выходят на обход. Местные хулиганы дружинников не боятся, но  стараются их не замечать и не попадаться зря на глаза.

    У Матвея Игнатовича старорежимная и неожиданная для южных краев  фамилия – Сперанский. Узколицый, аккуратно постриженные усы, острый подбородок, которому не хватает бородки клинышком,  и ввалившиеся щеки – вот, пожалуй, что у него осталось от предка-аристократа,  заброшенного когда-то судьбой из холодного и чинного Санкт-Петербурга на жаркую и сумбурную окраину империи.

     Майор танковых войск  в отставке Сперанский не любит местную милицию, считая ее продажной. Он многое в Баку не может принять и понять, хотя прожил здесь почти всю свою жизнь. О переезде в Ленинград в семье заходит разговор каждый год, но у дочки Аннушки астма, сырой питерский климат ей противопоказан.

     У многих русских в Баку  извечная тоска по березкам, рекам и лугам, по бескрайним просторам России. Кто-то уезжает, кто-то остается…

     Да и чего тут не жить – страна-то все равно одна. Местные, хоть и шумный народец, без махинаций жизни себе не представляют, незлобны по природе своей. Всегда помогут, если что случится.  Да и за русскими стоит государство, стоит Кремль. Эта мысль как-то успокаивает Матвея Игнатовича и тысячи подобных ему бакинцев.

 

     … Вот бабушки на лавочке. Они говорят на понятном им одним языке. Армянки – по-карабахски, еврейки – на идиш. Говорят громко, чтобы все их слышали. По-русски они тоже умеют, как и почти все в Баку. Но очень смешно у них получается.

     Азербайджанские старушки тоже верны традициям, по-русски понимают, но объясняются на нем  только в редких случаях, с иноверцами.

     Сейчас бабушки обсуждают разбитое мальчишками футбольным мячом  стекло.

     -  Вай, мама-джан, бедный дети! Такой маленький двор, так тесно, как в мой  шушабанде (застекленный балкон или лоджия – прим. автора).

      - Яник, марш домой! Я не миллионерша, чтобы за разбитые стекла деньги платить.

     - Фира, я тебе так скажу: дети не виноват. Такой маленький площадка…

     - Да, да, наш Яник тут  совсем не виноват.

     - Завтра пойду райисполком, жалоба напишу. Пусть детям футбольный поле делают.

      - Я вас умаляю, Сирануш Сергеевна, эти сделают. Они только взятки брать умеют. О народе трудовом  совсем не думают.

     - Ничего, райисполком жалобу не возьмут, я Москва напишу, Брежневу.

     - Ой, что  будет, когда Парамоновы вернутся с работы и увидят свое окно! Яник, кому сказала, марш домой!

     Мальчишки благоразумно завершают матч и расходятся по домам. От греха подальше.

 

     … Вот первый стиляга на 2-й Нагорной по прозвищу Джон. Вообще-то его зовут Павлик, но предпочитает, чтобы звали по кличке. Он слывет местным законодателем мод.  Павлик фарцует возле «Интуриста». Рискует, но минимально: от любого мента  откупиться не проблема. А рискует, потому что мечтает разбогатеть и жениться на первой красавице Баку.  Вот такая у него сокровенная  мечта. Но с девушками Павлику фатально не везет. Это он перед парнями Арменикенда красуется, изображая из себя плейбоя. А перед симпотной девчонкой сразу пасует.  Начинает говорить  что-то нечленораздельное.  Желая показать себя раскованным весельчаком, Павлик рассказывает один анекдот за другим, надеясь развеселить красавицу. Как правило, девушка с удивлением смотрит на модника, все понимает про него и  при первой же возможности машет ручкой.

     Ну а половозрелым пацанам  с улицы, проявлявшим интерес  к взрослым темам, Джон-Павлик навешивает лапшу на уши.

     - Короче, чувиха еще та! Сначала ломалась, я не такая, я жду трамвая, мне домой пора… Но после шампусика не устояла. Короче, я ее и так, и этак… А потом она так раскочегарилась, что мне до утра покоя не давала… Ара, хватит-да, говорю, дай поспать немного. А она все лезет ко мне и лезет…

 

     … Вот дядя Акоп, положительный во всех отношениях, но несчастный мужчина. У него три дочки. Двух пристроил, а с третьей – ну просто беда! Дядя Акоп с тетей Марой последние годы занимаются тем, что собирают приданное дочкам. Он зарабатывает, а она находит из-под земли дефицитный товар. Сначала Аиду замуж выдали за хорошего парня – собрали ей все, как полагается: посуду, постельные принадлежности, белье, мебель купили румынскую, модную «стенку». Потом среднюю, Тамару,  отдали тоже за хорошего парня. И тоже с солидным приданным. А вот третья, Анжела… Ну никак не получается…

     Работяга дядя Акоп, каких мало, всю жизнь тянет семью, все в дом, все в дом. «Ты наш начальник отдела снабжения», - любя называет его тетя Мара.  На своем грузовике он возит опасный груз – баллоны со сжиженным  газом. Платят по высшему разряду. А кто еще пойдет на такую опасную работу?! Это же тебе не кино «Плата за страх» с Ив Монтаном. Здесь если рванет – так рванет. По кусочкам водителя-аса Акопа Осипова собирать придется.

     Его Анжела, если сказать откровенно, девушка на любителя. Большого любителя.  Неказистая получилась, впрочем, как и ее более удачливые старшие сестры. Крупный нос  доминировал на лице, ноги слегка кривые. Да ладно внешность – характер у Анжелы  прескверный. Два раза выдавал ее замуж дядя Акоп, и оба раза дочь с позором возвращалась в родной дом под осуждающе-сочувственные  взоры соседей.

     Трижды отец одиноко сидит у железных ворот, вздыхает  и ждет, когда привезут дочкино приданное. Словно бракованную вещь обратно возвращают в магазин. Стыдно, как стыдно, никому бы Акоп такого позора не пожелал…

     … Вот тетя Варя сидит на табурете в привычном месте – у автобусной остановки на проспекте Ленина, рядом с Арменикендским рынком. Тетя Варя как бы официально торгует семечками. Но из-под полы у нее можно приобрести импортный товар. «Жувачку» - детям, сигареты – взрослым.  Одна пластина – 50 копеек, по цене почти 10 маленьких деревянных стаканчиков семечек. Жевательная резинка в красивой праздничной упаковке. Вкусно пахнет ягодами.

     Никто не догадывается, что эта пожилая женщина с больными  варикозными ногами двигает прогресс. Она пытается отучить бакинских мальчишек от дурных привычек – жевать всякую гадость. У тети Вари настоящий американский бабл-гум (Риглейс!), из которого можно выдувать пузыри и который лопается с громким хлопком.  А без тети Вари пацаны будут жевать что попало, всякую кустарщину – кто непонятную субстанцию из парафина, кто из кира (смолы),  а более осторожные -  из  сока инжира…

     Тетя Варя, сама того не подозревая, внедряет элементы цивилизованности в нашу не слишком богатую жизнь.

 

     … Вот сидит у раскрытого окна и пьет душистый чай с айвовым вареньем  представительного вида  мужчина с пышными черными усами. Но зовут его незамысловато - Мамед Мамедов, которого за глаза называют Энгельсом. Во дворе он слывет самым влиятельным и  зажиточным. Все знают историю этого человека. Пивная будка возле Арменикендского базара, которой он сейчас заведует, – явно не для таких мужчин высокого полета. Оказался он там не по своей воле. Мамедов возглавлял в Шамхорском районе колхоз. Дела вел умело, плановые показатели радовали, с кем надо из районного начальства делился исправно. Мамедова в районе ценили и ставили в пример остальным.  К 50-летнему юбилею лично первый секретарь райкома товарищ Дадашев наградил Мамедова медалью «За трудовые заслуги». Намекнул, что пора Мамедову на повышение, в город, засиделся он в своем колхозе. Такие бесценные кадры нужны не только Шамхорскому району.

     И надо было такому случиться! Бес попутал человека, головокружение от успехов…В своем  кабинете  Мамедов сидел за столом под  портретами вождей – Маркса и Ленина. Со временем, разбогатев и ощутив свое величие, он повесил между ними… свой портрет. Сами понимаете, это была крупная политическая ошибка товарища Мамедова. Коммунисты исключили зазнавшегося   из своих рядов. Как правило, такие истории заканчивались строгими наказаниями, могли и посадить идеологического диверсанта. Но Мамедова пожалели. Говорят, вовремя взятку дал кому надо.

     - Ты что, совсем с ума сошел?! – кричал на него секретарь райкома. – Ты что из себя возомнил?! Ты вообще кто такой, решил, что Энгельсом стал?!

     Мамедов молча выслушивал обидные слова в свой адрес… Главное, пронесло, отделался легким испугом. Так он переехал в столицу республики, в Арменикенд, и оказался в павильоне  «Пиво-воды».  Квартиру  раздобыл хоть и в старом доме, но в хорошем месте – рядом с больницей Семашко, на пересечении 4-й Нагорной и Самеда Вургуна.

 

2017 г.

В лабиринтах Кубинки

 

     Для  Гарика символом красивой жизни была  красно-белая пачка сигарет «Marlboro». Он мечтал быть похожим на сурового ковбоя посреди прерий, которого видел в одном заграничном журнале. Ковбой рекламировал самые известные в мире сигареты «Marlboro».  С них-то, собственно говоря, и началась коммерческая одиссея  парня, которого весь город знал по кличке -  Гарик-американец.

     Легендарный фарцовщик, он считался первым модником  Баку. Гарик раньше всех обзавелся элегантным лайковым плащом, цена  которого  на «черном рынке» доходила до стоимости югославской «стенки».

     Начинал Гарик  с «подмастерья». Так получилось, что он прошел школу свободной торговли не где-нибудь, а на самой Кубинке. И не у кого-нибудь, а у самого Сеид-киши (уважительное обращение к мужчине – прим. автора)!

     Кубинка располагалась в «низинной» части города. Ничего примечательного там не было -  преимущественно одноэтажные строения, в основном нехитрый самострой. Главным достоянием этого квартала стали его оборотистые жители. Район пользовался дурной славой: анашистов, хулиганья разных мастей и прочей блатной публики здесь хватало. Соперничать с Кубинкой по уровню преступности могли только Похлударья и особенно Советская – район в нагорной части Баку. «Кубинские» и «советские» время от времени выясняли между собой отношения, и массовые драки могли закончиться поножовщиной. Но Кубинка еще считалась кормилицей бакинцев, страдавших, как и все в стране, от тотального дефицита красивых и модных  вещей. В этой обшарпанной и непрезентабельной «Березке» под открытом небом можно было купить все импортное: одежду женскую, мужскую и детскую,  алкогольные напитки, сигареты, продукты питания, магнитофоны, телевизоры и даже мебель.

     Сеида-киши называли коммерсантом высшей категории. Слово «спекулянт» он не любил, а «фарцовщик» в его лексиконе вообще отсутствовал. На Кубинке он родился, знал там все закоулки, проходы и дворы, входы и выходы. Так что в случае опасности (милиция и опера из ОБХСС регулярно устраивали  там облавы – скорее они проводились для галочки, потому что мало кто  верил в искоренение спекуляции в стране тотального дефицита) Сеид-киши знал, куда уходить, чтобы не задержали с поличным.

     Наблюдательный от природы, Сеид-киши присматривался  к каждому появившемуся  на Кубинке чужаку. Пришелец был потенциальным покупателем, в отличие от проживавших здесь местных. Главное, чтобы не напороться на «человека в штатском» или стукача. Но на них у старого коммерсанта был особый нюх.

     Сеида-киши окружали  мальчишки «на подхвате», которые помогали ему. Но порой он и сам  подходил к алчущему шика гостю Кубинки и участливо спрашивал:

     -Братишка, могу тебе чем-то помочь? Что надо?

     В лабиринтах этого торгового вертепа умели  хранить свои тайны. В круг близких и проверенных Сеида-киши лиц попасть было не так-то просто. Он самолично решал, кого можно допускать к промыслу, а кого нет.

     Гарик-американец вошел в доверие к матерому спекулянту после того, как спас его дочку. 16-летняя Фарида возвращалась как-то вечером домой и едва не стала жертвой каких-то обкурившихся  хулиганов. Гарик оказался в нужном месте в нужный час. Отважно бросился на помощь девушке и отбил ее у анашистов. И тогда некоронованный король Кубинки Сеид-киши взял шустрого и нетрусливого армянина к себе в ученики и разрешил торговать на своей территории.

     Сам Гарик жил в центре Баку, на Хагани. У его семьи была благоустроенная 3-комнатная квартира. И он все удивлялся своему шефу:

     - Cеид-киши, что ты здесь, в этом «шанхае», потерял? Бабки есть, возьми приличную хату, а сюда будешь приезжать, как на работу.

     Старик лишь молча усмехался в седые усы.

     Он любил Кубинку, эти бакинские трущобы с вечными проверками милиции и криминальными разборками, этот  бурлящий Гарлем со своими правилами без правил, антисанитарией, нехваткой питьевой воды и повышенной плотностью населения, где быстро распространяются инфекционные заболевания.

     Недалекие барыги из местных гордились своей судимостью. Сидели, понятное дело, за спекуляцию. А за нее много не давали – от силы два-три года. Правда, с конфискацией имущества, нажитого непосильным трудом. Вот только чего гордиться-то своей судимостью! Чтобы среди пацанов зеленых авторитетом слыть? Эка невидаль! Сеид-киши гордился тем, что с органами никаких проблем не имел. Давал, правда, аккуратно раз в месяц нужному  человеку  приличную мзду наличными, тот делился с кем надо (в этом можно было не сомневаться), вот именитого спекулянта и не трогали. Хотя органы прекрасно  знали, что именно он, Сеид  Фуад-оглы Касумов, есть самый оборотистый коммерсант в городе.

     Участковые здесь менялись часто. Сеид-киши был для них своим человеком. Блюстители порядка получали от него не только скромные презенты в виде импортных сигарет и пива. Они позволяли ему спокойно вести бизнес, потому что  были в доле.  Мзду на Кубинке собирали совершенно открыто. Время от времени аппетиты у участковых росли, и понять их можно было: не сегодня-завтра их могли снять с этого хлебного места и перевести на другой объект. Вот они и торопились обзавестись «фирмОй» впрок. А то и взять побольше наличными. Сеида-киши это не особо пугало. Он понял простую истину: бабки дал – дело замяли.

      Его номер телефона хранился в записных книжках  у многих денежных бакинцев. Они знали: «хозяин Кубинки» поможет достать любой дефицит.

      Сеид-киши крутился, как мог, и зарабатывал большие деньги. Заглядывать в чужие кошельки на Кубинке не было принято. А за длинный язык вообще могли слегка зарезать. Куда и на что тратил свои тысячи Сеид-киши никого не касалось. Впрочем, поговаривали, что коммерсант готовит невиданное приданое для своей единственной любимой дочки Фариды.  По Баку пошли слухи, что она – самая богатая невеста в городе. А все благодаря своему  заботливому отцу.

      Пешие покупатели на Кубинке не были в почете. Настоящий клиент появлялся «на колесах». Гарик старался, опережая конкурентов,  всегда первым  заметить, как они подкатывали на машинах. Как правило, в сумерках.  Он посылал пацанов, малолетних торговцев-алверчи, и те выбегали к клиентам  с вытянутыми вперед руками. Луч прожектора освещал красные пачки заморских сигарет в мальчишечьих руках:

     -Настоящий американский сигарет! Никакой подделка! Настоящий импортный  «Мальборо»!

     С мелкорозничной клиентурой в первую очередь общались именно они, маленькие обитатели трущоб Кубинки. Шустрые и пронырливые мальчишки были на подхвате у взрослых. А все серьезные вопросы Сеид-киши решал самолично. Особенно, если дело касалось крупных и дорогостоящих покупок.

     «Сидячими» торговцами были  Джафар и Лейла, брат и сестра, лилипуты с  рождения. Каждое утро они выходили из дома со складным алюминиевым столиком, на котором раскладывали  весь товар, в основном сигареты, жвачку и конфеты. Лейла, как правило, сидела на детском  табурете, а Джафар предпочитал работать стоя, пристраивался рядом. Время от времени он оставлял сестру, чтобы пройтись  и поболтать с местными парнями. Точка у них была бойкая, торговали до самой ночи. А в роли телохранителей карликов выступал кто-то из соседских парней с крепкими бицепсами.  Сеид-киши жалел их, повторял: «Природа их обидела» и никакой доли  для себя  не требовал.

     Он вообще был добрым по натуре. Снисходительно смотрел на залетных студентов-иностранцев, решивших пополнить свой скромный бюджет. Вьетнамцы захаживали на Кубинку с электронными часами, которые часто ломались. Арабы приносили россыпи серебряных цепочек и кулонов. Индусы появлялись с  поддельными джинсами торговой марки  Avis, которые стоили гораздо дешевле настоящей фирмЫ. Когда студентам  популярно объяснили, «кто в доме хозяин», они стали вежливо преподносить презенты Сеиду-киши. А тот  не возражал.

    Опекал он еще двух  «сидячих» торговок – тетя Сима продавала леденцы-петушки, а косая Фира – семечки. На рынке ее муж Сема брал семечки по рублю за килограмм, Фира их обжаривала и получала до 300 процентов прибыли. А все из-за чудо-стаканчиков, непрозрачных, с двойным дном, искусно уменьшенных в объеме. Стаканчики всегда стояли наполненными доверху. Фира, словно умелый фокусник, быстро высыпала семечки в газетный кулек и всучивала покупателю.

     Но сюда  жаждущие дефицита  подруливали  не семечки полузгать. В любое время суток Гарик-американец мог предложить «из-под полы» бутылку настоящего шотландского виски, шведской или польской водки, ящик чешского пива или коробку датского, баночного. На закуску предлагались местные балычок и черная икра, немецкие конфеты и печенье из Швейцарии. А для пополнения гардероба здесь можно было приобрести австрийские сапоги, финские куртки, японские радиоприемники и магнитофоны, французские духи, итальянские туфли и обеденные сервизы из фарфора. Как была налажена бесперебойная поставка импорта, никто не мог объяснить.

     Когда-то здесь пользовались спросом и ковры с хрусталем. Но потом их производство в городе удалось наладить, и из «ассортимента» Кубинки эти благородные товары безвозвратно исчезли.

     Сеид-киши учил:

     -Гарик, ала, никакой валюта-малюта никогда не торгуй. ОБХСС посадит – откупишься, сразу выпустит. КГБ посадит – Колыма поедешь.

     Гарик сам знал, что в России, особенно в Москве и Ленинграде, фарца рисковая. Валютой там промышляли, а  дело это архивыгодное. Но он слышал и про шумные процессы  60-х годов, когда какого-то Рокотова и его подельников приговорили к высшей мере наказания. Весь свободный мир валюту покупал-продавал – и ничего. А тут – расстрел. Нет уж, лучше на Кубинке навариваться на сапогах да сигаретах. От политики подальше...

     Да и потом, какой был прок в этой валюте?! За бугор выехать проблематично, чтобы потратить «зеленые». Копить их – какой толк?! Да, в городе работали  несколько магазинов «Березка». Но светиться там не было резону. К тому же властям ничего не стоило закрыть все эти валютники. А Кубинка никогда не закроется. Потому что капитализм в СССР не намечался, а страсть людей к красивым вещам неистребима. Гарик-американец эту житейскую мудрость усвоил давно.

     Ни в какие валютные операции он не впутывался. А еще Гарик зарубил себе на носу, что нельзя связываться и с наркотиками. Анаша – опасный товар. Да, там делали быстрые и шальные деньги. Но с наркоманами никаких дел не имел. Мужчины безбашенные, они за дозу и зарезать могли.

     Ученик Сеида-киши, как и учитель, тоже неплохо разбирался в людях. Девушкам Гарик цену знал. Хотел, чтобы любили его не за подарки, а просто так. Но он был убежден, что почти все бакинские девчонки неисправимые мещанки. Потребительская философия  у них в голове: чтобы наряды были «самые-самые»,  не хуже, чем у других.  Модницами быть всем хотелось. Куда же они пойдут? Правильно, на Кубинку пойдут. Или отправят туда своих отцов, братьев, мужей, женихов...

     … Много лет прошло с тех пор. Сеид-киши успел выдать замуж свою дочку, драгоценную  Фариду, сыграл ей пышную свадьбу, о которой сегодня  написали бы в светской хронике. И как бы с чувством исполненного долга ушел в мир иной, умерев от инфаркта прямо на улице. Сильно повздорил он тогда с милицией, у которой аппетиты росли с каждым днем. Сердце у старика не выдержало.

      Гарик-американец женился на армянке из США, с которой случайно познакомился в ресторане «Интуриста». Говорят, живет он счастливо со своей семьей в Лос-Анджелесе, курить перестал, хотя любимые сигареты «Мальборо» там на каждом шагу. Но калифорнийцы борются с дурными привычками, здоровье берегут, бегают по утрам.

     И в Баку с импортом проблем не стало – свободный рынок! Что хочешь можно купить, были бы деньги. Но находятся еще люди, которые нет-нет да подкатывают на своих иномарках в «низинную» часть города, называемую, как и прежде,  Кубинкой. И вновь им навстречу, как и много лет назад,  выбегают чумазые пацаны с красными пачками сигарет в протянутых руках:

     - Ала, купи «Мальборо», купи настоящий американский сигарет  «Мальборо»! Никакой подделка!

 

2003 г.

 

Упущенный шанс

 

   Про то, что люди с фамилиями на –ян живут не только в нашем городе и в двух соседних республиках, я прекрасно знал. Были у нас родственники в Москве и Краснодарском крае. Но оказалось, что армяне обитают даже за пределами СССР. Об этом  я впервые услышал от дяди Завена. Он старательно записывал в специальную общую тетрадь всех наших знаменитых соотечественников, проживавших за границей. И каждый раз гордо сообщал мне о своих новых открытиях:

     - Представляешь, оказывается, солистки «Метрополитен-опера» - армянки!

     Надевал очки, заглядывал в свою тетрадку и торжественно провозглашал, поднимая вверх указательный палец:

- Вот. Люси Амара и Лилит Чуказсян!

     Позже дядя Завен стал регулярно снабжать меня номерами «Литературной Армении», подписчиком которой он являлся с 1961 года. О спюрке (так назывались зарубежные армяне) в журнале сообщалось в двух рубриках – «В армянских колониях» и «Из месяца в месяц».

     Писатель Вильям Сароян, богач и меценат Галуст Гюльбенкян, кинорежиссер Рубен Мамулян, певица Сильви Вартан, художник Ришар Жеранян... От своей причастности к этой плеяде блестящих имен мне  становилось как-то радостней на душе.

     Конечно, в Баку знали и любили Шарля Азнавура - классический пример успеха наших за рубежом. Музыканты и артисты из  диаспоры быстрее получали популярность, нежели представители других творческих профессий. Сарояна или Майкла Арлена мало кто читал, зато Азнавура слышали почти все. Знали даже подробности его биографии: в родственных отношениях с ним находится композитор Жорж Гарваренц (он, автор музыки многих фильмов, был женат на Аиде,  сестре великого шансонье).

     В 60-х годах Франция славилась своими певцами армянского происхождения. Каким-то неведомым путем в Баку попадали магнитофонные  кассеты с записями песен Сильви Вартан, Рози Армен, Марка Арьяна... А на уличных лотках продавались сомнительного качества фотографии этих и других звезд.

     Со своими настоящими фамилиями звезды диаспоры, дабы придать им «заграничность», поступали просто – отсекали окончание –ян. Ну а Марк Арьян  придумал свой артистический псевдоним, разделив на две части собственную фамилию Маркарян. Дядю Завена, который знал о геноциде 1915 года, когда турки вырезали полтора миллиона армян, смущало, что этот певец пел и на турецком. Например, песню с «вызывающим» названием -  «Истанбул».

     Был еще один популярный шансонье – Жан Татлян. О нем много писали в советских газетах: из семьи репатриантов, возвратившихся с чужбины на родину, добился невероятного успеха. Правда, поселился он почему-то не в Армении, как все репатрианты, а в Ленинграде. Татляна горячо любили советские женщины за обвораживающий голос, яркую внешность и французский шарм. Но, несмотря на успех, Татлян, уже став звездой эстрады, все же покинул СССР и поселился на берегах Сены.

     И все же самым знаменитым нашим иностранным соплеменником считался Галуст Гюльбенкян, один из самых состоятельных людей на планете. Он совершал сделки с нефтью на Ближнем Востоке, а доходы тратил на уникальную коллекцию предметов старины и произведений искусства.  Его имя было на устах у всех армян. Обитатели Арменикенда, Завокзальной, поселка Разина, Парапета любили посудачить   о том, как этот английский мультимиллионер  выдавал замуж свою дочь Риту Сирвард...  К слову сказать, Нубар, старший сын Галуста, был трижды женат, но потомства так и не оставил. Он слыл в Лондоне эксцентричным прожигателем жизни, любил все дорогое и красивое, старался всячески походить на потомственных  английских аристократов.

     В 20-х годах Г. Гюльбенкян,  коллекционер, бизнесмен и дипломат, вел дела с большевиками, которые позарез нуждались в валюте.  Он  оказался первым покупателем полотен Эрмитажа. Влиятельного армянина с британским паспортом пустили даже в кладовые музея. Видимо, в этот период, когда с Советами у Гюльбенкяна наладился диалог, он и решился на проект улицы своего имени.

     Как примерный армянин, этот нефтяной магнат задумал провести венчание дочери Риты Сирвард в Эчмиадзинском Кафедральном соборе. Из духовной столицы армян  свадебный кортеж должен был торжественно отправиться в столицу административную. Вдоль трассы Эчмиадзин – Ереван (примерно 18 км) амбициозный Гюльбенкян решил построить разные отели, магазины, рестораны. Короче, создать западный шик на отдельно взятой социалистической автотрассе. Конечно, и саму дорогу намеревался привести в божеский вид.

     Но, понятное дело, коварные капиталисты ничего даром не делают. И поставил  нефтяной магнат советским властям одно условие: назвать эту улицу его именем –  Галуста Гюльбенкяна.

     В Ереване простодушный народ обрадовался такому заманчивому предложению. А вот в местном ЦК заволновались, доложили наверх. В Кремле подумали и, разумеется, отказали. Это же не свадьба получится с предварительной застройкой улицы, а форменная идеологическая диверсия! Завтра еще какой-нибудь ваш заграничный земляк, товарищи армяне, захочет своим именем назвать стадион, дом культуры, университет... Это что ж такое получается?!

     Советская власть никогда не отличалась прагматизмом. Называть  клубы, улицы, предприятия в честь какого-нибудь партийного съезда или круглой даты революции почему-то считалось нормальным. А тут благозвучное имя, к тому же человек сам все оплатит. Наверное, не хотели, чтобы в каком-то Ереване была улица красивее и богаче  Арбата или Невского проспекта.

     - Они там, в Кремле, совсем дураки, - комментировал несостоявшийся проект века наш сосед дядя Андраник, - надо было сказать: да, дорогой  мистер Гюльбенкян, мы согласны, строй улицу, матах, назовем твоим именем. Красиво дочку замуж выдашь, по первому разряду. А потом бы передумали. Или просто не говорили людям, в честь какого Гюльбенкяна назвали эту улицу. Мало  что ли Гюльбенкянов на земле!

     Моя учительница истории Седа Нерсесовна этому происшествию дала идеологически грамотную оценку:

     - Правильно сделали, нечего акулам мирового капитала играть свадьбы в чужой стране.

     К слову сказать, сама Седа Нерсесовна никогда не была замужем.

     А продавец газированной воды дядя Акоп не без гордости говорил своим   клиентам:

     -Видишь, чего мы, армяне, можем. Целую улицу один человек построить может! Только идиоты ему не дают. Гюльбенкян по богатству в первую десятку входит, клянусь мамой...

     Весь Баку   комментировал  эту историю.

     Евреи по этому поводу высказывались примерно так. «И кому от этого было бы хуже? Построил бы человек, на свои же кровные, не из госказны. Москва запрещает… Рассмешили… Да на французские деньги Ротшильда пол-Израиля построили, и в Париже никто не пикнул».

     Азербайджанцы комментировали  с некоторой завистью (армянин – миллионер!) и легким сарказмом: «Что, утерли в Москве вам нос?! Бродвей захотели в своем Ереване… Обойдетесь!» Потом добавляли: «Что за народ эти армяне, друг с другом договориться не могут!» Деликатный момент, что последнее слово в СССР всегда оставалось за Кремлем, почему-то опускался.

     Русские, по обыкновению, не вмешивались в дела нацменов  и целиком полагались на мудрость советского руководства. Всяким сказкам хвастливых аборигенов не придавали никакого значения, только посмеивались.

     … А улица Гюльбенкяна все же появилась в городах независимой Армении, только  гораздо позже. В Ереване она расположена в районе Арабкир, рядом с улицами, носящими имена великих музыкантов – Комитаса и Арама Хачатуряна.

 

1999 г.

 

Завокзальный цирюльник

 

     Где-то в центре Баку работали салоны красоты с манящими витринами и яркой световой рекламой, куда женщины со всего города записывались заранее. В нашу же парикмахерскую на 9-й Завокзальной, неприметную и уютную, приходили, как правило, одни и те же и когда вздумается. Надо было только очередь отсидеть.

     В будни здесь бывало тихо.  Клиентов – кот наплакал. А в выходные, как в банные дни,  все шли и шли за минимумом красоты и ухоженности: совсем старички, зрелые и перезрелые мужчины, молодые парни и мальчишки. После парикмахерской они  отправлялись в свои дома, прямиком под душ, чтобы ни одной волосинки не оставалось после стрижки, чтобы нигде не чесалось…

     Коммуналок в городе  становилось все меньше. Бакинцы обзаводились своими ванными комнатами – в квартирах или на крытых верандах и в «галереях». Мойся хоть круглыми сутками! Но принимать душ каждый день в СССР считалось непозволительной роскошью, чуть ли не идеологический диверсией. 

     Парикмахер Арташес пользовался известностью на Завокзальной. Дело свое знал хорошо. А главное – своим внешним видом он располагал к себе окружающих мужчин: хочешь выглядеть таким же красавцем – иди ко мне, к Арташесу. Цирюльник как две капли воды был похож на  легендарного кинокомика  Макса Линдера – взгляд с поволокой, ослепительная улыбка, аккуратные усики, набриолиненные иссиня черные волосы с налетом седины на висках, четкий пробор не сбоку, а почти посредине.  Одевался Арташес тоже элегантно, как знаменитый француз, не хватало только цилиндра и тросточки.

     Страдал ли Макс Линдер от излишней разговорчивости, сказать трудно: снимался-то он в немом кино. А наш Арташес мог беспрерывно работать не только руками, но и языком: был не в меру болтлив, как радиостанция Би-Би-Си. Все городские сплетни первым узнавал… Кто с кем гуляет, у кого что украли на Завокзальной, где чья свадьба будет, к кому из цеховиков  нагрянули с проверкой из ОБХСС…

     Да, Арташес любил поговорить. При мне он вечно ругал какого-то Петю, который его совсем замучил: «Как пристанет, дай одеколончику, дай одеколончику… Водку не любишь, на коньяк денег нет – купи «Агдам», дешево и сердито! А он все одеколоны пьет. Не понимаю таких людей…»

     Всем клиентам «для освежиться» Арташес предлагал одеколон «Саша», а  из-под полы своим, по знакомству  - польский лосьон после бритья. Женам постоянных клиентов добывал дефицит: «Из Ирана вчера  иранскую хну привезли. Только для тебя, дорогой. Я твоей жене лично обещал»…

     Еще Арташес, приступая к делу, любил повторять веселую присказку: «Везде постричь! Ухи подровнять!»

     Но и клиенты ходили к парикмахеру не из числа молчунов. Некоторые раскрывали ему душу, как во время сеанса у психотерапевта или на исповеди в церкви. Цирюльник знал много тайн, но умел их хранить. При желании на каждого своего посетителя мог досье составить. Только кому это надо!  Один жене изменяет, другой с завода бутылку скипидара унес, у третьего сын курить начал… А вот большое городское начальство, владевшее секретами  куда значимей, в скромное заведение Арташеса   не заглядывало.  Да и где вы видели на  Завокзальной этих самых больших начальников?!

     Свое действо наш цирюльник всегда начинал с привычной фразы: «Полина,  прибор!» Из-за занавеси в дальнем конце салона появлялась пышногрудая блондинка в белом халате и  с химической завивкой на голове. Она величаво шла к мастеру, держа поднос с «прибором» - опасной бритвой, медной миской с горячей водой,  накрахмаленным вафельным полотенцем и помазком. Женщина медленно ставила поднос на тумбу и так же с чувством собственного достоинства удалялась прочь к себе в подсобку. Арташесу только оставалось приступать к делу.

     Ходили слухи, что у Арташеса с Полиной долгие годы был служебный роман. Но уходить из семьи парикмахер не собирался, и синеглазая  любовница нашла ему замену:

     - Ну и расти со своей носатой  мымрой своих армяшек.

     Арташес погоревал немного и успокоился. Годы уже не те, пылкость прошла… С помощницей пришлось установить чисто производственные отношения.

     Да, как и в баню, отцы приходили сюда  с сыновьями, дедушки с внуками. Взрослым стрижка или  бритье стоили всего рубль, детям радикальная стрижка «бокс», когда ты оказывался почти лысым, или слегка щадящий «полубокс», обходились всего в  30 копеек. После Арташеса мальчишки смело могли  выходить на ринг.  Привести в порядок свою голову можно было не только в парикмахерской, но и дома, если имелась механическая машинка для стрижки наголо, «под Котовского».

     Мы с папой приходили в парикмахерскую в первую субботу месяца. Папа обладал  густой шевелюрой. Он расчесывал волосы назад, по моде того времени, открывая высокий лоб. Расческу папа носил в нагрудном кармане пиджака. Причесавшись, всегда дул на нее и клал обратно. Арташес машинкой обрабатывал папину шею и виски. А потом брызгал на голову из пульверизатора одеколоном.

     - Это польский лосьон, Володь, специально для тебя держал…

     Мне казалось, что парикмахер врал, всех он обрызгивал пахучей жидкостью. И необязательно это был польский лосьон.

     От бритья  папа всегда благоразумно, на мой взгляд,  отказывался. Он предпочитал бриться дома металлическим станком, хранившимся в специальном футлярчике, и сменными лезвиями «Нева» и «Спутник», которые я порой использовал для очистки карандашей. Электробритвы папа не признавал.

     А вот некоторые отчаянные мужчины у Арташеса  брились. Вид острой бритвы, которой в кино злодеи перерезали горло  несчастным, приводил меня в ужас.  Арташес артистически «правил» бритву о ременное точило, что-то насвистывая или рассказывая. Потом разводил пену в миске, обильно наносил ее помазком на лицо клиента… Водил бритвой по лицу он элегантно, под разными углами, на щеках, по горлу, под носом… Я смотрел на действо, затаив дыхание, и думал, что когда вырасту, то буду бриться, как папа, дома, станком или электробритвой. Но никак не у Арташеса.

     Я взбирался в высокое кресло из черного дерматина. Дядя Арташес, зная, как «Володин сын» не любит стричься, приветствовал меня привычной фразой: «Волосы не зубы, отрастут». Как фокусник на арене цирка, накидывал мне на грудь белую простынку, делал узелок на моей шее. Оставалась видна одна моя голова. А вертеть ею нельзя… Я угрюмо смотрел на свое отражение в зеркале: кислое выражение лица ребенка, которому здесь не нравилось все – и обстановка, и эти дурацкие портреты  моделей со стильными стрижками, и резкий запах одеколона…

     Арташес не очень заморачивался оформлением интерьера салона.  Устроил на стенке галерею красавцев с аккуратными стрижками, похожих на артистов кино. Красавцы улыбались и  зазывали завокзальных мужчин к Арташесу: проходи смелей, дорогой, устраивайся в кресле, через полчаса выйдешь отсюда таким же бесподобным, как и я, все девушки на Апшероне будут твоими.

     Поскольку головой вертеть категорически воспрещалось, мне ничего не оставалось, как слушать разговоры взрослых  в зале…

     Как правило, они комментировали свежие новости, которые выдавал парикмахер.  Одни верили этим новостям беспрекословно, другие относились к газетам и двум кнопкам телевидения со скепсисом.

     - Вот, в «Правде» вчера напечатали, на первой странице, между прочим! – пожилой инженер с Нефтяных Камней Евдокимов доставал из кармана пиджака сложенную газету. – И по программе «Время» об этом говорили.

     - Ала, ты взрослый человек, почти в отцы мне годишься, а все газете веришь, - удивлялся инспектор ГАИ Наджафов. - Если там напишут, что завтра коммунизм будет, что в магазинах на Торговой все бесплатно раздавать будут, а Арташес без денег брить нас станет… Поверишь?

     Политику любили обсуждать.

     - Вошли наши в Чехословакию. А я вот думаю: зачем вошли? – спрашивал на затравку  Арташес.

     - Как зачем?! Так им и надо, этим чехам! – не скрывал своего возмущения инженер Евдокимов. – Бунтовать они вздумали. Правильно им всыпали.

      - На него смотри! Тебе что, чехи долг не вернули или любовницу  увели? Какой тебе до них дело! Хотят сами жить -  пусть сами живут! – взрывался местный диссидент Аванесов. Поговаривали, что он регулярно слушает вражеские «голоса». – Сначала Венгрия, потом Чехословакия… Дубчека убрали – он вам чем помешал?!

     - Ну, вы скажете, - перебил его Евдокимов. _ Оппортунистов и ренегатов надо сразу к стенке! И если бы не мы, туда вошли танки НАТО.

     - Этот НАТО, он что от нас хочет? Мы же их раздавим, как клопов, - закурил инспектор Наджафов. - Я бы им сказал так: чехи, сидите тихо, живите тихо и другим не мешайте…  Зачем вам шухур-мухур делать, чтобы чужие танки по улицам ездили, асфальт портили? Потом разные дорожно-транспортные происшествия будут из-за плохой дороги… Зачем головная боль вам и нам нужна? Лучше, чехи, делайте свои чешские люстры и чешские туфли.

     - Наши соседи вчера купили, - вставил Арташес.

     - Что купили? – не понял гаишник.

     - Чешскую люстру, хрустальную. По блату достали.

     - Молодцы-да!

     - Молодцы… Теперь жена моя пилить будет: Самедовы купили, а у нас старая люстра висит. Как будто от старой люстры свет хуже горит…

     - Женщины-да, Арташес, не бери в голову!

     Из-за занавески показалась величавая фигура Полины. Она бросила полный презрения  взгляд на Арташеса, хмыкнула и вновь исчезла за занавеской.

     - Я вот что вам скажу, - вступил в дискуссию бухгалтер Яков Моисеевич. - Я Леонида Ильича и его политбюро очень уважаю. Но они, как мне кажется,  не совсем правильно поступают. Вот у меня сын Сенечка. Пап, говорит Сенечка, я хочу жить один, мне уже 27 лет. Иди, сына, поживи, мы с мамой не возражаем. Он у нас пока не женат, с хорошей девушкой встречается. Плохо будет – вернешься, хорошо будет – дай бог тебе счастье. И с чехами так же надо поступить. Но, возможно, я заблуждаюсь…

     Арташес,  продолжая аккуратно и неспешно кромсать мои волосы, поменял разговор:

     - Брежнев что-то плохо выглядит по телевизору.  Какой-то не такой он стал. Говорят, диабет у него.

     - Не диабет, а гипертония, - уточнил Наджафов.

     - Леонид Ильич здоровее всех нас, - не мог промолчать Евдокимов и выпрямился на стуле.

     - Кто бы спорил, с его-то питанием и уходом, - вздохнул Яков Моисеевич.

     Помолчали чуток. Арташес снова поменял тему разговора:

     - В Баку все женщины с ума посходили -  все становятся блондинками.

     - Они красят волосы, чтобы в Москве за свою сойти, асма, я тоже москвичка, - встрял в разговор сапожник Вартан, появившийся в дверях парикмахерской.

     - А ты попроси Арташеса, он тебе волосы тоже перекрасит, в Москве милиция  приставать не будет, -  засмеялся Аванесов.

     Мой папа в разговорах никогда участия не принимал. Сидел вместе со всеми на стуле, дожидаясь своей очереди и уткнувшись в газету «Известия». Когда я вставал из кресла, папа  занимал мое место. А мне предстояло наблюдать уже, как парикмахер стрижет папу, и слушать их разговоры…

     - Я этого Андзюлиса душу мотал. Вчера такой гол «Нефтянику»  не засчитал… Этот ЦСКА купил его, мамой клянусь!

     - Эээ, разве человек с такой фамилией может быть честным судьей!

 

2017 г.

Премьерный показ

     Важнейшим из всех искусств для бакинцев являлось кино. Еще до революции в городе, как грибы после дождя, стали открываться зрительские залы при гостиницах и «театры синематографа»  с экзотическими и пышными названиями – «Феноменъ», «Гранд-вио», «Экспрессъ», «Аполло», «Одеонъ», «Эдиссонъ», «Ампиръ», «Палласъ», «Венера», «Форумъ», «Колизей»… Бакинцы с наслаждением погружались  в  сладостный мир фабрики грез… 

     В советское время в Баку насчитывалось добрых три десятка кинотеатров и около полусотни клубов, где также показывали художественные и документальные  фильмы. Особой популярностью пользовались летние кинотеатры. Жители близлежащих домов, чьи окна и балконы были обращены к ним, могли, расположившись у себя с комфортом, совершенно бесплатно смотреть фильмы.

     Мы всем двором ходили в Дом культуры завода им. лейтенанта Шмидта. Не сказать, чтобы зал был там всегда полон. Билеты быстро раскупались лишь на зарубежные картины, особенно индийские, французские  и американские.

     У бакинцев, как, впрочем, и в других городах страны, особым шиком считалось сходить на кинопремьеру, попасть на самый-самый первый сеанс. Потом можно было похвастать в кругу знакомых: «Э-э, да я давно уже видел! В первый же день». У кинотеатра «Низами» на улице Кирова выстраивались длиннющие очереди. Пронырливые парни спекулировали билетами, загоняя их по двойной цене.  Да и то их было не достать, когда шли «Фантомас», «Новые центурионы», «300 спартанцев», итальянские и французские комедии. Мы по нескольку раз смотрели «Пусть говорят» со сладкоголосым красавцем Рафаэлем, который  конкурировал с румынским фильмом «Песни моря», где блистал другой певец-симпатяга – Дан Спетару. И, конечно же, зрители  всех возрастов, национальностей и сословий стремились попасть на слезные индийские  мелодрамы.

      Но вот однажды  настал час «Неуловимых». Бакинскую премьеру третьей части этого революционного вестерна решили провести  не где-нибудь, а в нашем ДК. Не думаю, что в городском кинопрокате специально сделали премьеру не в центре, а на Завокзальной, населенной преимущественно армянами, решив отдать дань происхождению  Эдмонда Кеосаяна. Просто так получилось.

     Две первые части фильма уже имели в СССР оглушительный успех. Я их посмотрел два раза. Валерка, Данька с Ксанкой и Яшка Цыган, герои крутого советского боевика про гражданскую войну, полюбилась всем, но  особенно мальчишкам. И вот в прокат запустили последний  фильм трилогии – «Корона Российской империи, или Снова неуловимые».

     Зал заводского клуба, вмещавший более 300 зрителей, был переполнен. Собравшиеся – в основном мелкие пацаны и подростки – устраивались даже в проходах, вдоль стен. Девочки из нашего двора пришли в нарядных платьях: выход в свет все-таки, премьера!

     Когда на экране показались первые титры, зал... взорвался от аплодисментов. Не чтение появляющихся  и исчезающих строк, а бальзам на завокзальную душу! Режиссер-постановщик Эдмонд Кеосаян, звукооператор Арташес Ванециан,  художник Савет Агоян, оператор А. Мирумян, монтажер Л. Джаназян, дирижер Эмин Хачатурян, в ролях значились – Армен Джигарханян, Ефим Копелян, Лаура Геворкян, Артем Карапетян, Давид Кеосаян... Еще несколько  армянских фамилий в эпизодах. А завершал этот блистательный список нашей национальной гордости директор фильма Раймонд Джаназян...  Для полного счастья не хватало в титрах указать, что снято на киностудии «Арменфильм».

     Свист, овации, аплодисменты…

     -Ара-э, смотри, тут одни наши!

     -Ты че, не знал, Кеосаян посвятил «Неуловимых» своим детям, Тиграну и Давиду? Матухой клянусь!

     - Конечно, разве режиссер другой нации мог посвятить кино своим детям?! Да никогда!

     После сеанса никто не хлопал, как это полагается на премьерах. Видимо, весь запас аплодисментов и восторга зал исчерпал, приветствуя «армянскую часть» создателей  картины.

     В наш заводской клуб привозили даже фестивальные фильмы. Показывали их в связке с какой-нибудь советской картиной, скучной и провальной для кинопроката. Причем сначала ставили эту самую ерунду, а потом крутили фестивальный фильм, ради чего зрители покупали  билеты на «двойной сеанс».  Однажды  это «приложение» показывали  при пустом зале: зрители вышли покурить и подышать воздухом пока  новую комедию Гайдая не начнут показывать.

     - Ребя, эту туфту уже закончили.  Яшар сказал, пусть заходят.

      - Яшар кто такой?

       - Киномеханик. Забыл?

     - Ааа, ладно, идем в зал.

        В шмидтовский клуб родители мне разрешали ходить одному или с друзьями – рядом с домом все-таки. А вот маленький и уютный «Шафаг», один из центральных кинотеатров, мы посещали вместе с бабушкой, которая жила там неподалеку. Смотрели в основном индийские мелодрамы, которые вызывали острый приступ жалости к несчастным героям. Как правило, выходили мы  из зала с мокрыми глазами. Там, на экране, было все просто и ясно – где добро и где зло. Завораживали индийская музыка и танцы, яркие наряды, красивые актеры.

     В здании «Шафага»  при царе  находилось что-то вроде церкви -   молитвенный дом баптистов.

     - Бабушка, а кто такие баптисты? – спрашивал я.

     - Секта такая. Да ну их, - отмахивалась бабушка,  – нашел, о чем спрашивать. Видела я их часто тут до революции.

     - Они в «Шафаге» кино снимали, эти баптисты?

     - Нет, молились. Тут у них как бы церковь своя была. Но не нормальная, не православная. Сектанты, одним словом…

     У входа в кинотеатр  располагался  известный на весь город киоск с газированной водой и рекордным количеством сиропов – целой дюжиной! Там работали две сестры – тетя Зина и тетя Соня. Фруктовые сиропы можно было  смешивать и попивать с кайфом, особенно в жару, как настоящий безалкогольный коктейль. Пусть за это удовольствие приходилось платить уже не 3 копейки, а  целых 5, но мало кто отказывал себе в такой «роскоши».

     Мы с бабушкой брали с собой 2-литровый стеклянный графин, заполняли его до самого горлышка и беспрепятственно проносили в авоське в душный зал. Зрители тоже сидели затаренные -  с трехлитровыми баллонами, графинами и бутылками лимонада или минералки. Без воды  выдержать две серии было тяжело. Особенно летом, в страшную жару.

     А спустя много лет, когда завершался трагический исход армян из Баку, в «Шафаге» собрали всех несчастных, гонимых, уцелевших от погромов стариков, женщин и детей. Они три дня спали вповалку в зале, фойе, на подоконниках. Выводили армян сквозь живой коридор солдат внутренних войск под дикие окрики и ругань озверевшей толпы. У кинотеатра изгнанников ждали автобусы, отвозившие их на морской вокзал. Оттуда паромы увозили их из Баку. Навсегда.

 

1998 г.

Серож

 

1

     В будние дни весь двор окончательно просыпался от  зычного голоса молочника Арменака:

      - Мааацони, мааалоко! Самый свежий… Мааацони, мааалоко!

     По Арменаку  время можно было проверять. Неизменно в 7.30 он появлялся со своей тележкой во дворе. Зазывал  покупателей. На заводе давали гудок,  означавший начало смены. А через полчаса в школе, что стояла еще ближе к жилым домам - прямо   через дорогу, раздавался звонок на урок.  Взрослые уходили на свой завод, а дети в школу. Все как всегда.

     На зов молочника откликались только старушки и домохозяйки. Они выходили из квартир в байковых халатах и чувяках на босу ногу,  с трехлитровыми баллонами в авоськах и алюминиевыми бидонами.

     Арменак свое дело знал хорошо – обслуживал быстро и с улыбкой:

     - Пусть сегодня твой внук, Зулейха-ханум, получит пятерку по природоведению.

     - Эээ, Арменак, что ты такое говоришь! Гасанчик только в первый класс пошел. Какой природоведение! 

     Подходила следующая покупательница.

     - Софа, вы сегодня  такая красавица! Вашему мужу крупно повезло.

     - Ну вы прямо скажете, Арменак… Но все равно спасибо за комплимент.

     Появлялась еще одна постоянная покупательница.

     -  Кнарик, матах (ласковое обращение – прим. автора), пусть у твоих дочек кожа будет белая и нежная, как это молоко.

     - Лучше  скажи, где хлорофос купить. Подсыплю его в молоко и отравлю своего гада.

      - Вай,  зачем отравить, Серож хороший. Ну, шумный немножко, правду скажу. Но хороший.

      Молочник знал постоянных  покупателей по именам и даже слегка был посвящен в их семейные дела.

      По выходным Арменак не приходил. Поговаривали, что он уезжал в село под Хырдаланом, где держал целую подпольную ферму. И еще говорили, что его вот-вот ОБХСС посадит. Хотя зачем сажать человека, если  его жена  горбатится на этой ферме, ухаживает за коровами, доит их, а Арменак тоже горбатится и еще  сам развозит молоко по городским дворам. И всегда свежее. Это у Абдула в продмаге на углу  все быстро скисает, особенно в жару. И вечно мухи зеленые сидят на вонючем сыре.

      Да, пунктуальный старый молочник служил вроде ходячего  будильника. Воскресным же  утром двор просыпался, как обычно, от хриплого крика Серожа:

     - Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

     Наверное, в этой странной формулировке таилась вся жизненная философия Серожа. Мол, преодолею любое препятствие, на моем пути не должен стоять никто и ничто. Бесполезно.

     Про автоген он не зря упоминал. Серожа на заводе называли  сварщиком от Бога.  Он не боялся струи огня, накаливания высокой  температуры -  с металлом вообще был «на ты». Как писала  заводская многотиражка,  Серож обладал «привычкой к металлу». Сколько труб на заводе он сварил, сколько планов и соцобязательств выполнил и перевыполнил! Слов нет, работу свою он знал и  любил.     С газосварочным агрегатом и с небрежной улыбкой на лице проходил он по заводским цехам,  тянул  за собой на тележке два баллона -  синий и белый, с кислородом и ацетиленом. Сварщик   направлялся  туда, где срочно требовался его огненный талант.

     За золотые руки на заводе терпели этого невыносимого сквернослова и пьяницу.

     Впрочем, пил Серож только по выходным. Суббота начиналась у него, как подобает настоящему мужчине Арменикенда, с  хаша (наваристое блюдо – прим. автора). 

   Хаш  готовил Серож самолично. И на базаре сам выбирал говяжьи ножки.  Он давно страдал от бессонницы, поэтому в ночь с пятницы на субботу сидел на кухне у плиты, помешивал половником булькающее на малом огне жирное варево в большой эмалированной кастрюле и курил. Думал о чем-то своем.

     Компания собиралась постоянная, соседская: заводской бухгалтер Мартиросов, братья  Робик и Эдик, дядя Армаис. Иногда с  Завокзальной приезжал свояк Славик.

     Жена Кнарик накрывала на стол – помидоры, огурцы, зелень, сыр брынза, чурек…

     Хашная компания ограничивалась, как правило,  двумя бутылками водки. Пили не спеша, культурно, нахваливая Серожа за его кулинарные способности. Ближе к полудню все расходились по домам. Серож ложился перед телевизором на диван, чтобы немного вздремнуть. А вечером он  извещал  весь двор, что  бодр и дееспособен:

      - Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

 

2

 

     Похмелиться надо было позарез. Но вот  где достать деньги? Кнарик молчала, как партизанка на допросе в гестапо. Дочки спали. Да они вообще не знали про семейный загашник. Нужно было срочно у кого-то занять.

      Однако в такую рань к соседям идти не хотелось. И вообще двор был пуст. Серож в нерешительности стоял возле подъезда. Побрел к беседке – никого. Почесал затылок  и обреченно вздохнул. Но вот из его парадного вышел лысый мужчина в очках.

     - Ты кто? -  остановил его сварщик.

     - Доброе утро! Я  тут живу, Сергей, сосед ваш. Шпигельман Борис Соломонович.

     - Слушай, Шпильман, дай  пятерку до получки… Как брата прошу! 

     - Вы же знаете, Сергей, как я вас уважаю. Но не могу…

     Борис Соломонович и по выходным вставал  рано, чтобы успеть купить в киоске «За рубежом»» и журнал «Здоровье», которые регулярно читал много лет.

      - Ладно, гони трояк – и свободен. На следующей неделе верну… Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

    Последний аргумент для Бориса Соломоновича показался угрожающе убедительным. Да и от пьющего соседа  иначе  не отделаешься.

     В  гастрономе  на углу Абдул, продавец и завмаг в одном лице, отпускал товар в долг. И все заводские аккуратно расплачивались после получки или аванса. Серож  в том числе.

    - Сергей, дорогой, не обижайся, да. Ты только вчера взял два бутылка «Столичный» в долг. Вот, смотри, да…

     Абдул протянул общую  тетрадку.

     - Ну и что! Имею права еще выпить!

     - Серож-джан, два бутылка по 4, 12. Сколько будет? 8 рублей  24 копейка будет, да, -  пухлые пальцы продавца прошлись по костяшкам счет.

     - На, на, подавись. Долг тебе принес, - Серож выложил на прилавок давешний шпигельмановский трояк. – А теперь один «агдамицин» дай. Срочно! И запиши в свой бухучет-тетрадь…

     В молодости Серож отсидел за хулиганку. Напоминанием о тех бурно-романтичных  годах его жизни была наколка на впалой волосатой груди – белокурая красотка ослепительно улыбалась, кокетливо прикрыв левый глаз. «Со своей мандавошкой в гробу лежать будет», - сурово оценила Кнарик картину на теле мужа. Но это еще не все. На одной руке, выше локтя, была растиражированная наколка блатных пессимистов: «Нет в жизни счастья», а на другой – «Не забуду Майкоп лета 1970». К первой наколке, учитывая непростую судьбу Серожа, вопросов не было. А вот чем ознаменовался в его биографии летний город Майкоп, так и оставалось загадкой. Сначала  ревнивая Кнарик ругала его за любовницу, которая там, в Адыгее, ждет  Серожа. Потом он поклялся, что в Майкопе никогда не бывал. Он вообще дальше Шиховского пляжа из Баку никуда не выезжал. И срок мотал  почти дома, в Баиловской тюрьме. А почему такую наколку сделали на правой руке, он вообще не помнил. Пьян был, когда в камере «один фуцин» наколку делал. Когда про текст спросили, Серож неожиданно выдал про лето в Майкопе. Вот такое в голову взбрело.

     Когда настроение становилось особенно паршивым, Серож затягивал блатную песню, под которую в Арменикенде женились, отмечали дни рождения, а одного вора в законе то ли  отпевали под нее, то ли  на поминках пели под аккордеон и кларнет:

 

«Ночью я родился под забором,

Черти окрестили меня вором,

Мать родная назвала Романом,

И с тех пор я шарю по карманам.

Когда меня матушка рожала,

Вся кругом милиция дрожала,

А врачи ей говорили хором:

«Этот парень точно будет вором».

 

Я в Батуми воровал немало,

А в Тбилиси посадили гады,

И теперь пишу тебе, родная,

Вай, мама-джан!

Вот какая доля воровская».

 

      Бутылку дешевого портвейна «Агдам»  Серож приговорил из горла прямо на ходу,  по дороге от магазина до дома.

      После выпитого на душе газосварщика стало легче. И новая песня полилась сама собой…

 

3

 

     Кнарик во дворе все жалели. Но соседи, будучи трезвыми реалистами, понимали:  тесную «двушку» Серожа и Кнарик не разменяешь. А выставлять на улицу пьяницу, хоть порой и убить его не мешало, нельзя. Кто будет Кнарик и троих детей кормить, Стеллу, Венеру и Анжелу, кто?

     - Ой, Кнарка, замучаешься ты со своим баламутом, - по-бабьи сочувственно вздыхала соседка  Варвара Петровна. – Я их, алкашей, хорошо знаю…

     Варвара Петровна работала на заводе  кадровиком. Не одного пришлось за пьянку  уволить. А этот Серож, паразит, в ударниках социалистического труда, прости Господи, ходил. Русский Иван уйдет в запой – не остановишь. А этот сварщик на работе – ни-ни, ни грамма. Зато на выходные вдоволь напивался и  измывался над  своей семьей. Хоть на 15 суток гада сажай. По-другому он не понимал.

     Кнарик оставалось только проклинать мужа, провоцируя его, и терпеть.  А он, когда выпивал, то скандал устраивал. И все посреди двора, ему публика нужна была. Выходил из парадного и начинал выдавать. Про Кнарик, севшую ему на шею, про ненасытность женщин вообще.

      - Это не жена – хаясыстка (скандалистка – прим. автора). Только орать умеет. Зырт (шиш – прим. автора) тебе, а не квартальная премия! – Серож поворачивался в сторону своего окна и показывал кукиш. -  Жировку (квитанция из домоуправления – прим. автора) принесли – Серож за квартиру плати. Дочкам кримплен нужно – Серож, деньги давай. А я что, печатный станок Госбанка?! У меня дашбаш (халтура – прим. автора) нет, я не взяточник какой-нибудь. Серож  - рабочий человек!

     Сварщик  делал паузу. Потом вновь поворачивался к своему окну.

     - Я тебе не фармазон какой-то! Сама такая пинтишка (грязнуля – прим. автора), дома бардак, про веник вообще забыла…  Готовить не умеет… Зачем я  вообще женился на этой дуре?! Ничего, ничего… Сейчас чарыхи (обувь – прим. автора) надену, «Макнамара» надену и пойду на Торговую чувих клеить. Это голодушникам районским и чушкам девушки не дают. Серожу дадут, - ухмыльнулся оратор, явно довольный собой.

     - Серож, дети кругом, как тебе не стыдно!

     - Пусть будет стыдно их педагогам, что таких дебилов учат.

     Дети во дворе смеялись от души. Особенно мальчишки. Дочки Стелла, Венера и Анжела стыдливо опускали головы…

     К слову сказать, никаких стильных чарых у Серожа не было, как и фирменных очков «Макнамара». Одевался Серож своеобразно. Можно сказать, что гардероб у него отсутствовал. На наряды для дочек и даже для жены он денег не жалел. Кнарик вечно у спекулянтов модные вещи доставала. То кримпленовую кофточку, то духи польские, то югославские туфли на каблуках… Мужа  лишь однажды попыталась приодеть, но он такой скандал устроил:

    - Ай, ахчи (обращение к женщине – прим. автора), Серож, что тебе, стиляга?!

     Никакой мужской одежды, кроме заводской спецовки, в доме не водилось. На работу он в ней ходил. В холодную погоду сверху ватник надевал, в котором  из Баиловской тюрьмы вернулся. Ватник берег, как семейную реликвию, в память о своей драматической  судьбе. А дома газосварщик ходил в пижамных штанах в голубую полоску и застиранной белой майке без рукавов. В этом одеянии (плюс ватник  осенью и зимой) он появлялся  на людях. И лишь однажды, на собственной свадьбе, Серож облачился, по настоянию Кнарик,  в костюм, который одолжил ему сосед Мартиросов.

     Серож выходил из дома и направлялся к беседке, где по вечерам собирались мастера и любители настольных игр - нардисты, шахматисты и доминошники. Играли там только «на интерес». Серож предпочитал нарды. Когда выигрывал, что случалось крайне редко,  возвращался домой и пил за победу водку. Когда проигрывал – тоже пил. Теперь уже дешевый портвейн «Далляр».

     В беседке Серожа недолюбливали. Играл он неважно, а шуму от него было много. Особенно задумчивым шахматистам он мешал.

     - Еще тот фраер не родился, который у Серожа марс выиграет! – приговаривал он, бросая зары.

     Что правда, то правда. Марс взять у Серожа никому не удавалось. Даже в безвыходной ситуации он бросал нужные зары и чудом спасался. Везунчик…

     Во дворе Серожа не любили еще по одной причине. Летом  Пал Палыч, работавший до пенсии киномехаником в заводском клубе, устраивал для всего двора бесплатный сеанс. Списанным кинопроектором он обзавелся  перед самой пенсией. Бобины с кинолентами доставал по знакомству. Вот и начал крутить фильмы. На глухую стену дома Пал Палыч вывешивал белую простыню. А напротив, метрах в  тридцати, устанавливал на тумбочке аппаратуру. Народ выходил из своих квартир с табуретами, стульями и  семечками.

     К кино Серож относился с безразличием. Ему нравился только один фильм – про восстание Спартака. Он вообще уважал мужчин за храбрость, дерзость  и свободолюбие. Раб, который не хотел оставаться рабом, превратился в его кумира. А  Кирк Дуглас там играл – ну просто красавчик! Серож  три раза смотрел «Спартака»  и еще бы столько раз посмотрел.

     Как правило, он появлялся, когда фильм уже шел. Пристраивался на корточках в первых рядах, где сидели дети на пластмассовых стульчиках. Закуривал свой «Беломор». А потом начинал комментировать происходящее на экране:

     - Ара, Яша,  такой телке надо сразу пистон вставить  куда надо, а не цветы ей дарить… Ну и фраер!

     Мужчины снисходительно посмеивались, женщины, напротив, возмущались. Серож докуривал сигарету, сплевывал сквозь зубы и уходил к себе. Скучно ему становилось на людях…

     Единственным взрослым человеком во дворе, который не имел к Серожу никаких претензий, считался Фаик из третьего подъезда.

     Наверное, потому, что редко они сталкивались. Фаик слыл известным всему Арменикенду наркоманом. За анашу его сажали, потом выпускали, потом опять сажали. На свободе Фаик имел интерес к Кубинке, где можно было купить все на свете. Там он и ошивался круглыми сутками. Домой возвращался за полночь и крайне редко появлялся во  дворе. Когда выходил,  шел к гаражам, садился на корточки и молча смотрел в одну точку.

     Пацаны подходили близко-близко,  наклонялись над  застывшим в оцепенении Фаиком и смотрели в его красные зрачки. Спорили – моргнет или не моргнет?

     Серож уважал Фаика за судимость («Настоящий мужик должен тюрьму пройти и автоген в руках держать!») и где-то даже жалел. Он подходил с бутылкой «Бадамлы»  к соседу, находившемуся в  прострации, присаживался рядом на корточки…

     -   Сколько раз говорил ему, чтобы бросил курить анашу. Лучше пить, чем эту гадость курить, - доставая из кармана «Беломор», вздыхал Серож.

     Покурив, оставлял возле Фаика бутылку минералки и уходил.

 

4

   

     Тревожные времена настали в Арменикенде. Как-то невесело стало его обитателям, не по кайфу.

     Хмурым январским утром позвонила Марго, жена Славика, свояка. Она что-то кричала в трубку и без конца плакала. Из ее слов Кнарик поняла только одно: Славика убили прямо возле подъезда. По всей Завокзальной шныряют погромщики. Уже на 8-ом километре их видели, на Монтино, Хуторе… Говорят, завтра появятся в Арменикенде. А милиция в происходящее не вмешивается. Что в мире творится!

      Стеллу, Венеру и Анжелу еще неделю назад послали к родне. От греха подальше. А все из-за  Фаика. Прежде молча курил свой план,  никого не замечая, а тут вернулся в реальность – интерес к противоположному полу пробудился вдруг.  Фаик стал к девушкам приставать. Все цокал языком и странно гримасничал. Особенно когда сталкивался во дворе с дочками Кнарик и Серожа.

     Кнарик  все продумала. Отправила неделю назад девочек поездом до Ростова, оттуда они добрались до Сальска, где их ждал Рачик, двоюродный брат. Он и их семье присмотрел недорогое жилье.  Знакомый маклер обещал как можно скорее продать квартиру Кнарик и Серожа. Уже Севияны уехали, Гарамовы, Петросовы, Тер-Тумасовы, Оганесяны, Вартановы… Русские с евреями тоже покидали город. Молочник Арменак куда-то пропал, не появлялся вторую неделю. Наверное, на своей ферме под Хырдаланом отсиживался. Что за время наступило страшное, что за время!

     - Кто, кто звонил? – Серож почувствовал что-то неладное. Три дня он не выходил на работу.  Газосварочный агрегат так и стоял в коридоре, загромождая проход на кухню. Сказали, когда все успокоится, тогда с завода позвонят, вызовут. – Ты что молчишь, ай ахчи?

    Теперь уже запричитала Кнарик:

     - Вай, мама-джан, убили сволочи, нашего Славика убили!

     - Какого Славика?

     - Твоего свояка! - еще сильней заголосила женщина.

     Серожа словно током ударило. Жена отправилась в ванную, намочила полотенце и обвязала им лоб. Потом склонилась над раковиной, всхлипывая и поминая убитого Славика. А  Серож застыл у окна. Во двор стекались какие-то чужие люди, сплошь хмурые молодые мужчины. Стояли возле беседки, курили, искоса поглядывая на окна домов.

      Серож подошел к ванной комнате и тихо закрыл  дверь на защелку.

     - Открой, открой! – только и успела крикнуть Кнарик.

     Серож никого не слышал, ничего не видел перед собой. Он подошел к тележке со своим неразлучным газовым агрегатом, погладил оба баллона. Потом вернулся к окну: во дворе, как и в предыдущие дни, никто из своих не показывался. Слетелись, словно воронье,  только чужаки. И как много стало их…

     - Ну что, лопасы (ругательство – прим. автора), сейчас мы поминки сделаем по Славику. Серож вам слово дает.

     Кнарик, почувствовав что-то неладное, продолжала кричать из ванной комнаты. Серож переступил порог квартиры и потянул за собой тележку. В подъезде царила непривычная, тревожная тишина. Словно все жильцы покинули дом, который должен идти под снос. Даже Кнарик в ванной комнате прекратила свои причитания.

     Но вот открылась дверь соседа, осторожно, опасливо.

    - Ты кто? -  закричал Серож на мужчину, смотревшему на него  испуганными и воспаленными  глазами.

    - Это я, Сергей, Шпигельман… Борис Соломонович.

    - Ну…

    - Сергей, прошу вас, не выходите из дома. Вы видели этих людей? Это страшные люди.

     - Не бзди, Шпильман. Я этим фуцинам (ругательство – прим. автора) покажу… Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

     - Сергей, не говорите чушь! Вчера мою Софочку на Телефонной избили до полусмерти. За армянку приняли. Садитесь на трамвай, поезжайте в Семашко и посмотрите в травматологии, в восьмой палате, во что превратили мою Софочку.

     Борис Соломонович заплакал так громко и по-детски, что Серожу стало не по себе.

     - Я их душу мотал! – попытался успокоить он соседа. - Сейчас и за твою Софу им отомщу, и за Славика.

      Серож вышел из подъезда на мороз в ватнике и без шапки.  Левая рука в кармане пижамных штанов, правая волокла тележку с баллонами.  Толпа  угрюмых чужаков, сбившись в круг, о чем-то спорила. В центре стоял с бумагой в руках тощий парень в широкой кепке-аэродром. Серож услышал, как погромщики называли его соседей с армянскими фамилиями и номера квартир.

     Незваные гости пришли не просто так. Все были как на одно лицо – небритые диковатые физиономии, в темных и серых пальто, пыжиковых и кроличьих шапках. И взгляды…  Какие-то зверские взгляды. Так  на него никто никогда не смотрел.  Даже в Баиловской тюрьме. 

     Серож заметил, что у некоторых в руках были куски арматуры, заточки, а  один, золотозубый, вертел в руках финский нож.

     Толпа разомкнулась,  дали пройти. Серож прошествовал, словно на арене, среди  затаившихся хищников, готовых в любой момент разорвать его в клочья. Он почувствовал себя гладиатором перед смертным боем.  Как его любимый Спартак в исполнении Кирка Дугласа.

    - Ну что, чушкарье, очко не железное? Я всех вас, все ваши домовые книжки душу мотал, - Серож достал из кармана пачку «Беломора», прикурил. Погромщики ждали, что будет дальше. – Серож  сейчас вам, дешевым фуцинам, за  Славика с Завокзальной  устроит первомайский салют. А за соседку Софу салют  – как на 7 ноября.

      Он взял в правую руку горелку, левой стал крутить вентиль, регулируя пламя, сначала один, потом другой. Из ствола вырвался голубой огонь.

     Серож сильно прокашлялся, а затем внезапно запел:

 

 «Вечер наступил в Баку,

Я сидеть дома не могу.

Спину ломит, сердце жмёт,

Вот братва во двор зовёт...»

 

      - Что вы слушаете этого придурка?! – с раздражением в голосе обратился на азербайджанском к погромщикам парень с «черным списком» в руках.  Серож узнал его: это был сосед-анашист Фаик. Тот самый, которому он  сочувствовал и приносил на похмелку  «Бадамлы». – Мочить его надо, чатлаха (ругательство – прим. автора). И всех их мочить. Тут куда ни плюнь – в армянина попадешь. Смерть армянам!

   - Смерть армянам! – эхом, но как-то вяло подхватила приутихшая было толпа азербайджанцев.

   Золотозубый с финкой подошел поближе к Серожу:

   - Тебе что, дистрофик, жить надоело, да? – с брезгливой гримасой на лице спросил он по-русски.

     Серож выплюнул изо рта папироску. Слегка посвистывая, он стал поглаживать газовый баллон, словно не зная, что с ним делать. Вдруг сзади кто-то его стукнул арматурой по спине. Серож повалился навзничь.

    - Добей его, Мамед, - Фаик кивнул на  упавшего соседа.

    - Зачем же так варварски, зачем добивать? - опять оскалился золотозубый. – Мы из него сейчас шашлык сделаем. Умеешь, Мамед, этой штукой пользоваться?

    Мамед умел пользоваться газосварочным агрегатом…

    Борис Соломонович перестал звонить в милицию – трубку никто не брал. Он с ужасом смотрел в окно, как  к его непутевому и скандальному соседу поднесли автоген, как загорелся ватник, как вмиг запалились редкие волосы, как напор огня изувечил  лицо несчастного… Страшный крик вырвался из груди Серожа.

      - Звери,  хуже фашистов, звери…

      Борис Соломонович медленно опустился в кресло, в котором он любил сидеть у окна и читать  свежие номера «Здоровья» и «За рубежом», пока Софочка готовила чай с лимоном.  Он почувствовал, что задыхается, воздуха не хватало. Хотел крикнуть, позвать на помощь, но голос куда-то пропал. А сердце все сжималось и сжималось…

    - Сооофа…

      За стеной исступленно кричала Кнарик, запертая в ванной. Вытирая слезы с лица, она  не прекращала проклинать своего мужа:

    - Открой дверь, я кому говорю?! Чтоб ты сдох!  Чтоб ты сгорел  вместе со своим автогеном!

     Над опустевшим двором и бездыханным обгоревшим  телом Серожа медленно кружились снежинки. Рядом c трупом валялись два баллона с газом – белый и синий. Тревожный и холодный январский день подходил к концу.

 

 

2016 г.

 

 

Шуртвац

 

     А еще говорят, что Ереван южный город. Летом – да, спору нет, но вот зимой морозы трещат  под стать сибирским. Январь 92-го был просто лютым. Природа решила на прочность проверить силу духа армян....

     Спать  ложились одетыми. Ирина уже привыкла к такой «ночнушке» - стеганый китайский халат, а под ним вязаный свитер и спортивные брюки. Все чаще она вспоминала слова мужа, сказанные на прощание в аэропорту с нескрываемой горечью: «Здесь оставаться нельзя. Дальше будет только хуже». Альберт звонил из Москвы чуть ли не каждый день. Вот-вот должен решиться вопрос с его трудоустройством. Потом съемную квартиру подберет, тогда и переедут они все к нему. Но перезимовать вновь придется здесь, в этом пансионате. Лишь бы выдержать, лишь бы выдержать все, повторяла Ирина про себя.

      Привычный хлебовоз утром в Норке (район Еревана – прим. автора) так и не появился. Зато после обеда у их пансионата, который носил романтическое название «Цицернак» («Ласточка»), притормозил грузовик с красным крестом на белом фоне на борту. Гуманитарку привезли.

     - Там сахар, печенье и сухое молоко, - проинформировала соседей  вездесущая Римма Сергеевна. Она всегда обо всем узнавала первой. Не зря в этом временном пристанище бакинских  беженцев ее прозвали Би-Би-Си. Впрочем, кто-то уверял, что это прозвище у нее сохранилось еще с давних  времен. Она и в Баку старалась обо всем узнавать первой.

     Вместе с вышеназванными продуктами в посылках почему-то лежало мыло. Из-за  совместного хранения печенье пахло душистой лавандой. На всех пачках красовалась почти издевательская для армян надпись: «Made in Turkey». По-соседски... Все сначала недоумевали: почему Турция, зачем Турция?! Что, одной рукой душит блокадой, другой рукой благотворительностью занимается?.. Странно все это! А может, продукты отравлены?! Ясность внес доктор Амбарцумов: помощь идет по линии ООН, а у турок закупать продукты выгоднее всего. И рядом, и дешево... И турки не против, оказывают  продовольственное содействие  недружественной стране, которая воюет с их «младшим братом» – Азербайджаном. Но тут, как говорится, ничего личного – бизнес.

     К гуманитарной помощи беженцы привыкли. И всегда ей были рады, как дети новогодней елке.  Даже доктор Амбарцумов, который с негодованием поначалу отвергал «подачки» (гордый человек, главврачом работал в одной из поликлиник Баку), потом смирился. А увидев в посылке пакетики яичного желтка, удивленно поднял густые брови: «А я-то думал, что их после войны перестали выпускать». В его разговорах стали все чаще всплывать забытые и непонятные многим слова – «ленд-лиз», «продуктовые карточки», «керосинка», «студебеккер»... Ирина удивлялась памяти доктора. Откуда он все это помнит, ведь в годы войны  был совсем ребенком?  Вот как врезалось в память человеку.

     Ирине почему-то сразу  понравилось диковинное лакомство - шоколадки из сои. С роду их не ела, как и все бакинцы, предпочитая натуральные плитки. А тут... Дареный сахар слаще, объяснила сама себе  новое пристрастие. 

     Но потом по пансионату поползли  слухи, что на Западе, откуда поставляли  соевые сладости  вкупе с турецкими  продуктами, ими… скармливают скот. Или просто добавляют эту сою  в корм буренкам. Возможно, сплетни, инспирированные все той же Би-Би-Си. Кто-то из самых мнительных  откажется, а она и  возьмет себе их долю,  «сверх нормы». Римма Сергеевна  быстро завела в Ереване, где отродясь  не была, родни и  друзей  не имела никаких, полезные знакомства. И прознала, как можно лишнюю буханку хлеба раздобыть. Оказывается, за многих уехавших горожан продуктовые карточки получали их соседи. Хлебный излишек отправлялся прямиком  на базар, где втридорога можно было продать буханку. Но сама Би-Би-Си, в силу полного отсутствия предпринимательской жилки, даже не пыталась торговать провиантом. Ее деловитость носила чисто теоретический характер.  Поговорить с кем надо, все разузнать, передать полученную информацию дальше  –  всегда пожалуйста, а вот хлебом «мертвых душ» торговать... Нет, не для Би-Би-Си этот стремный  промысел.  Хотя  лишний матнакаш (сорт хлеба – прим. автора)  ох как был бы кстати! На иждивении  Риммы Сергеевны  трое детей, мал мала меньше – Робик, Мишик и Сержик.

     В комнатах пансионата  было невыносимо холодно. Впрочем, как и во всем городе: у Ирининой подружки тесть-историк сжег всю домашнюю библиотеку. Трясущимися руками бросал в буржуйку последние книги - тома Мовсеса Хоренаци, Лео, Всемирной истории и не скрывал слез. Впервые заплакал на глазах у невестки, с которой, к слову сказать, был в натянутых отношениях.

     - Есть у них топливо, есть, только людям ничего  не дадут, - авторитетно заявляла Римма Сергеевна.

     По всему городу поползли  слухи, что АОДовские (Армянское общенациональное движение – прим. автора) власти исправно получают вагоны с мазутом, делают свой преступный гешефт, а народу заявляют, что составы пришли... пустые. Все списывают на грабежи на территории Грузии. Там неразбериха, понятно, покруче, чем в Армении. Только вот в  систематический грузинский грабеж мало кто верил. Махновщина какая-то получается, не братская когда-то  соседняя республика, а сплошное Гуляйполе! Нет, лапшу вешают народу на уши. И соседей-грузин почем зря очерняют.

     Газ   в Армению исправно поступал: ТЭЦ  работала бесперебойно. Но свет, тепло и газ оставались строго дозированными, как в военное время. Куда же они пропадали?! Кто-то  хорошо наваривался на этой войне и блокаде. Посмотреть бы в глаза таким деятелям, которые нещадно издеваются над своими же! Где же миацум (воссоединение – прим. автора), идея братства всех армян, где наша взаимовыручка и взлет национального самосознания?! Всего лишь высокопарные  слова?

     Ирина отстояла положенное время в вестибюле пансионата, получила полагающийся ей пакет гуманитарки  и поднялась к себе на второй этаж. Мама, укутанная в пледы и одеяло,  спала. Ирина тихонько села у подоконника ждать Артура. За окном медленно падал январский снег.

     Находиться в  промозглой комнате  становилось просто невмоготу. Никогда ей не было так зябко. Что на улице, что в помещении  – никакой разницы! А керосин все не везут. Когда привозили, ощущался стойкий запах солярки, с которым смешивали этот  керосин. Так уверял пенсионер Георгий Вартанович, всю жизнь в Азнефти шофером  проработавший. Не жилое помещение, а гараж автобазы какой-то.

     Ирина научилась  умело справляться со всеми этими «алладинами» и «фуджиками». Впрочем, за обслуживание данных цивильных буржуек отвечал сын Артур. «Ты наш хранитель тепла, наш единственный мужчина», - ласково гладила Ирина по голове юношу.

     Мама, Анна Ервандовна, болела бронхитом, лежала на кровати и вставала редко, только по необходимости.

     - Ирочка, сегодня свет дадут вечером или нет? – подала она голос из-под одеяла.

     - Наверное, мама, как всегда.

     Свет давали один час в сутки. Но когда кто-то в соседних с пансионатом  норкских домах умирал, то пустой еще гроб выставляли у подъезда. Это означало, что в доме будут  лишние два часа света, «гробовые» два часа. Какой-то остряк прозвал  покойников «движками», так как они, словно электрогенераторы, давали дополнительное время  для подачи электричества. Такой вот черный юмор. Люди приходили проститься с усопшим, разные хлопоты по организации похорон начинались...

     - Знаете, Ирина, мы как бы превращаемся в собак Павлова, - говорил ей доктор Амбарцумов, – реагируем на рефлексы. Свет дали – вскакиваем с кроватей и начинаем всякими хозяйскими делами заниматься. Глажка, стирка, варка…Кто-то сидит у рубильника и дрессирует нас: включил свет – Ереван вспрыгнул, жизнь закипела. Выключил свет – город принял исходное сидяче-лежачее  положение.  Рефлексы, однако!

     К доктору вчера приходил коллега из местной больницы. Он тоже из Баку, давно сюда переехал, еще до событий в Карабахе.  Когда-то начинал врачебную деятельность  у Амбарцумова. Так вот он рассказал, что из-за перебоев в снабжении светом  в операционных погибают пациенты. И даже в роддоме вчера скончалась одна новорожденная девочка. Ирину от этих слов всю передернуло. Боже, за что?!

     Георгий – так звали коллегу Амбарцумова – недавно продал свои «Жигули» шестой модели.  Вернее, обменял на  три кубометра дров.

     - Дочка музыке обучается. И вот села за пианино... в вязаных перчатках, представляете... Не можем мы  без тепла, мерзнем, - как бы оправдывался он с глупой улыбкой на лице. -  И спать одетым надоело – никакой гигиены! А машину... Ерунда это...  Еще успею купить, когда весь этот кошмар закончится.

     Конечно, предприимчивые армянские мужчины  не сидели сложа руки. Они не могли согласиться с  заведенными порядками военного времени. Милости от правителей из АОДа  не ждали. Кто-то договаривался с нужными людьми, и ему проводили «левый» свет. За 30 долларов в месяц. При непременном условии – включать только одну лампочку и телевизор.  У такого счастливца собирались все соседи посмотреть на сердечные страдания  рабыни Изауры или  «просто Марии». Но только так – одну лампочку включать и один телевизор! Иначе все полетит в тартарары, весь дом без света останется.

     Артур  отправился за хлебом в центр. Транспорта из Норка никакого, вот и пошел пешком. Как все. Наступила армянская  «эпоха пешеходов». Бывало, аж в Абовян, неблизкий от Еревана город, люди порой пешком шли, рассчитывая на попутки. Непонятно, чем там на своих закрытых предприятиях-«ящиках» занимались, но на работе отмечались. А потом обратно пешком,  на трассе их кто-то подбирал. Так и день проходил...

     Говорят, хлеб  привезли к кинотеатру «Москва». 200 граммов на человека. Дневная норма. Там милиция и приставленные к ним фидаины (добровольцы – прим. автора) следят за порядком. Чтобы  ненароком потасовок не было.

     В очередях люди стараются держаться безучастно или дружелюбно и достойно, все-таки один народ, товарищи по несчастью, имя которой – война.  А  вот как хлеб привозят…  такое начинается!

     Да, хлебная очередь проверяла людей на порядочность, осталось ли в них чувство чести и достоинства.

     Подумав об этом, Ирина снова заволновалась:  давно сына нет. Хотя пошел он за хлебом не один, вместе с пансионатскими ребятами, Стасиком Погосовым и Сашей Газаряном. Прошлый раз они подавленные  вернулись, оскорбленные.  В очереди их стали  упрекать: почему по-русски говорите? Надо только по-армянски говорить, в независимом государстве  живете.

     Но бабки-тетки только попеняли, уму-разуму поучили юных беженцев: тема патриотического воспитания   в озабоченной  ожиданием  хлеба очереди развития не получила. Но вот какой-то носатый и небритый тип в синей спортивной шапочке с надписью «Adidas» неожиданно на ребят попер:

     - Этих бакинцев гнать надо из города! Какие они армяне -  шуртвац-хай! («перевернутый», ненастоящий армянин – прим. автора)

     И даже пнул слегка Стасика Погосова. Стасик мальчик тихий, домашний. А вот Саше Газаряну палец в рот не клади. Он по-армянски хорошо все понимал, но ответил на русском:

     - Это я шуртвац-хай?!  Моя семья все потеряла из-за таких крикунов, как ты! «Миацум, миацум!»... Нас чуть не зарезали там, пока ты митинговал здесь.  Квартиру, машину, мебель, все потеряли! И если бы не были патриотами, в Москву бы полетели. А мы здесь живем. И вместе со всеми в очередях за хлебом стоим, мерзнем...

     При слове «Москва» стоявший рядом с Сашей Артур опустил голову. Он каждый день ждал звонка отца. Ждал, когда он их заберет.

     В очереди молчали, понурив головы. Какой-то старик в драповом пальто и  очках, с небритыми щеками, спокойно сказал:

     - Правильно, сынок, говоришь. Мы все армяне, нет ереванских, карабахских, бакинских, тифлисских... Мы один народ. А на таких провокаторов, - последовал выразительный взгляд в сторону типа в спортивной шапочке, - внимания не обращай. Они только орать умеют. Чистокровные тут нашлись.

     И сплюнул себе под ноги.

     Женщины одобрительно закивали головами: правильно, балик-джан (ласковое обращение к детям – прим. автора), не обращай на дураков внимания. Какой же ты шуртвац,  ты настоящий армянин! А язык выучишь. Это же язык твоих предков...

     Ребята вернулись в пансионат поздно вечером. Но с хлебом. Не зря ходили. И вообще им повезло: всех троих подвез сосед по пансионату Карен Месропов, который на своей «Волге» возвращался с работы домой, в «Ласточку».

     - Ара-э, садитесь скорей, чуваки, а то совсем замерзните, - весело крикнул он из машины, увидев Артура, Сашу и Стасика, идущих по заснеженному тротуару улицы Терьяна.

     30-летний Карен никогда на жизнь не жаловался. В Баку потерял квартиру, гараж, дачу. Но руки имел золотые и был уверен, что в Ереване не пропадет. Родителей и молодую жену Эрну содержал в достатке. Римма Сергеевна уверяла, что денег у Месроповых полным полно, копят на Америку. Вот-вот им из Лос-Анджелеса приглашение придет от  родни, которая там  давно обосновалась.

    Карена называли по-смешному – «луйси мард», то есть человек света. Почти как святого Григория Просветителя. На месяц вперед у него был расписан график заказов. Кто хотел провести себе «левый свет», обращались к «баквиц Карен». Электрик протягивал  по деревьям и столбам кабель от квартиры в соседнем доме к заказчику. «Левый свет» он умудрялся проводить и от близлежащих предприятий, и от станций метро, и даже от… светофоров. Занимался Карен Месропов, по сути, уголовно наказуемыми делами, за которые ему прилично платили. А что его электромухлевки приводили к авариям, несчастным случаям и даже пожарам, Карена мало волновало. Он делал свое дело,  а во время проверок мастера из «Электросети» упорно срезали самовольные провода. Карен вновь приезжал на «место обрыва», все   восстанавливал — и так  до следующего обхода.

     Соседям по пансионату Карен помогал безвозмездно.

    - Как  там наш светильник? – с улыбкой спросил он у Артура.

    - Спасибо, светит, - так же попытался улыбнуться  юноша.

     Электрик придумал керосиновую лучину. Взял стеклянную баночку из-под оливок, залил туда немного солярки, сквозь отверстие в крышке просунул крохотный фитиль. Торчащий конец фитиля прикрыл стеклянной трубкой, для чего использовал перегоревшие электролампы. Горела такая «лучина» долго, позволяя спокойно передвигаться по комнате. Солярку Карен приносил регулярно. Анна Ервандовна и Ирина отблагодарили умельца – испекли для его семьи слоеный «Наполеон».

    Артур вошел в комнату, когда диктор программы «Время» передавал прогноз погоды. Бабушка уже спала, а мама сидела у  телевизора с усталым лицом. Увидев сына в дверях, поднялась и улыбнулась:

     - Пришел… Садись ужинать. Я котлеты пожарила с картошкой.

     Артур подошел, обнял мать.

     - А папа не звонил?

     - Нет. Дежурная тетя Айкуш позвала бы. Она знает, что мы ждем важного звонка из Москвы.

     Артур снял пальто, разулся. Он в нерешительности подошел к умывальнику, чтобы помыть руки. Повернулся к матери:

     - Мама, а если мы… уедем, нас будут… считать предателями?

     Ирина не сразу ответила, пыталась найти нужные слова. Она знала, что рано или поздно  сын спросит ее об этом.

     - Понимаешь ли…Мы не будем предателями. Мы навсегда останемся с нашим народом. Но у нас здесь нет своего жилья. И жить без света, с этой лучиной от Карена… Вечно ждать эти подачки… Бабушка почти не встает, ей все хуже. Нужно в Москве показать ее врачам. Ты не ходишь в школу… Это же ненормально. Я не могу найти работу по профессии… А я, между прочим, неплохой архитектор. И без папы мы долго не сможем прожить. Он  уже начал в Москве работать, подыскивает для нас жилье. Семья – это когда все живут вместе. Разве я не права?

     - Права, мама… Но мы же будем возвращаться сюда?

     - Ну, конечно же. Здесь наши корни, наш народ…

     …Альберт Мнацаканов по весне забрал семью в Москву, где он снял скромную, но уютную квартиру в Сокольниках. Артур наотрез отказался идти в школу или работать к отцу в автосервис, где дела пошли в гору. Юноша в последнее время вообще стал каким-то задумчивым и скрытным. Из дома практически не выходил и мало с кем общался. Ирина не могла понять, что происходит с сыном, но на откровенный разговор так и не удалось его вызвать.

      А потом случилось то, что повергло всю семью в шок.

     Артур  тайно от родных улетел в Ереван, а оттуда отправился в Нагорный Карабах, где записался  добровольцем. Родители подняли на ноги всю милицию, всех знакомых сына. Бабушка требовала одного: «Верните мне внука!» Два дня они не смыкали глаз. И только на третий день получили телеграмму от Артура. Просил простить его и не волноваться…

     С неделю обучали новобранца владению оружием, нехитрому солдатскому ремеслу – вместе с такими же, как и он, безусыми азатамартиками (боец за свободу – прим. автора) с горящими глазами. Артур научился стрелять из автомата, бросать гранаты, делать перевязку раненым. Он рвался в бой. Но  толком так и не успел повоевать.

     Боевое крещение Артура Мнацаканова в составе добровольческого отряда «Арабо»  прошло 8 мая 1992 года при освобождении армянами города  Шуши.  Автоматная очередь подкосила юношу, когда отряд пробирался к стенам старой крепости. Артур упал на каменистую землю и последнее, что он увидел, было  весеннее небо, синее-пресинее. Оно словно опускалось над ним все ниже и ниже. Вот, совсем рядом, можно рукой достать. Или это  душа юноши в тот момент возносилась к самым небесам? Кто знает…

 

 

2000 г.

 

 

 

 

Рельсы-рельсы,

шпалы-шпалы…

 

Рубену Саакяну 

 

     Выросший без отца Альберт Каспаров  очень любил свою семью – бабушку, маму и младшую сестру Каринку. Он вообще был весь такой правильный, положительный. Ну, прямо эталон   порядочного молодого человека  с повышенным чувством  ответственности - для кавказских парней   качества  редкостного. Альберт с  детства приучил себя: дал слово – держи. Всегда правду отстаивал, справедливость. А в личный дневник фразу из «Маленького принца» записал: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Уж очень она ему понравилась.

     Обычно из таких, воспитанных женщинами и живущих в их окружении, получаются маменькины сынки, мямли, женоподобные и ленивые, неудачники по жизни. На них, безвольных,  вечно воду возят. Но вот из Альберта получился настоящий мужчина. Со стержнем. Бывают же приятные исключения из правил.

     Каспаров, закончивший с отличием школу и престижный московский вуз, получил направление в город Ереван. Через пять лет ему, молодому специалисту, дали от завода однокомнатную квартиру в новостройке. Но холостяцкая берлога не грела душу. Сердце его осталось там, в уютном и теплом доме бакинского 6-го микрорайона, где его всегда ждали три любимые и родные женщины. За эти годы Альберт налетал-наездил сотни километров домой, сначала из столицы страны, потом из столицы соседней республики. По межгороду постоянно  звонил родным. И непременно посылал им поздравительные открытки – к Новому году, к 8 марта и в дни рождения.

     Он скучал по своим  женщинам, к каждой из которых берег особые чувства: к бабушке Арусяк – заботу и почтительность, к маме – уважение и любовь, а смешливую и добрую Каринку просто обожал. Они даже похожи были: оба кучерявые, с миндалевидными глазами,  ямочками на подбородках. Все лучшее Альберт берег для нее. Все самое модное привозил сестренке из Москвы. Однажды пришлось неделю  разгружать по ночам товарные вагоны в Подольске, чуть сессию не завалил. Но деньги раздобыл и привез своей красавице югославские замшевые сапоги. Весь 10а класс Каринке завидовал, а она была на седьмом небе от счастья.

     Когда случился Сумгаит, Альберт места себе не находил, переживая за своих. Потом вроде бы поутихли страсти. Но вот по  Баку прокатилась волна антиармянских массовых выступлений. Он сам видел своими глазами, когда в очередной раз прилетел на выходные домой и случайно набрел на митинг. Такое парню приходилось видеть впервые: бескрайнее клокочущее людское море  перед Домом правительства на Приморском бульваре. Когда-то он шел в колонне одноклассников на демонстрациях 1 мая и 7 ноября. Весело кричали «ура!», запускали в небо цветные шарики, несли транспаранты, славящие КПСС, и портреты орденоносных старцев, руководящих этой самой КПСС. А тут…

     В толпе мелькали совсем иные портреты, странные, неожиданные, в основном  сурового  иранского аятоллы Хомейни. Альберт видел и  зеленые флаги, такие же непривычные для этого нерелигиозного и  бесшабашного города. Ораторы на трибуне (их было плохо видно издалека) говорили только на азербайджанском. Точнее,  с микрофонов сыпались проклятья в адрес армян, призывы покарать коварную нацию. Каждое выступление завершалось «эхом» митингующих: «Смерть армянам! Карабах наш!»

     Альберт был не из робкого десятка. Однако агрессивная стадность всегда вызывала в нем тревогу. И даже страх. Он и в Москве, когда в последнее время приезжал туда в командировку, обходил стороной азербайджанцев. Стыдился из-за их бескультурья, побаивался – из-за агрессивности, которая могла вспыхнуть в любой момент. В одиночку  люди как люди, но когда их много…

     В азербайджанских парнях из глубинки было что-то такое, что не поддавалось цивилизованности. На пути из родного села в город они еще не «эволюционировали», не избавились от диких повадок, не обтесались. А их самоутверждение происходило за счет слегка напуганных ими горожан. «Понаехавшие» смотрели на них дерзко, с вызовом, сверкая своими золотыми фиксами… Чушками нас называете, районскими, издеваетесь налд нами? Ну-ну, скоро со всеми разберемся…

     - Сынок, дай мне слово, что больше не будешь даже близко подходить к этим, на митингах, - не скрывая волнения попросила мама, когда Альберт поделился с ней увиденным. – И вообще, пора тебе уезжать. На работе, наверное, заждались.

     -  Лучше ты, мама, дай мне слово, что покинете город навсегда. Ты что,  ждешь, пока  повторится сумгаитский кошмар?! – вскричал Альберт. – Здесь оставаться опасно.

     Тогда  он на семейном совете и изложил свой план…

     План был прост: ереванскую квартиру Альберт меняет на мамину «трешку». Женщины перебираются в Армению, поначалу поживут в тесных условиях, ну а потом, когда Альберт получит хоть какие деньги за их бакинскую квартиру, можно будет расшириться с доплатой. Все проблемы, как обычно, он брал на себя. В противном случае за  их дом, который мама, заслуженный педагог Азербайджанской ССР, получила от школы, в котором родились и выросли дети, откуда выносили гроб с умершим от инфаркта отцом и    где собиралась доживать свой век бабушка, не получили бы и гроша ломаного.  Соседи-азербайджанцы, некогда  такие приветливые,  превратились в неузнаваемых. Так и грозились: «Скоро задаром все отберем. Армянам у нас делать нечего!»

     Женщины не смогут заниматься квартирным вопросом. А вот у Альберта получится, на то он и мужчина. И вообще он поклялся вывезти родню из ставшего чужим  города как можно скорее.

     17 августа 1989 года  Каспаровы прибыли на Сабунчинский железнодорожный вокзал и заняли четыре места на нижней полке  в плацкартном вагоне пассажирского поезда Баку – Ереван. Авиасообщение между двумя городами  уже было прервано.  Но поезда еще ходили. Правда, все купейные билеты  аж до 1 сентября раскупили армяне, массово покидающие родной город.

     В плацкарте Каспаровых ожидало соседство с исключительно азербайджанцами сельского вида. Ни одного городского лица. Женщины, закутанные в пестрые платки, гомонящие чумазые дети, хмурого вида мужчины в кепках и даже папахах, несмотря на страшную жару. Поездка  обещала быть нескучной, сразу определил для себя Альберт. Но виду не показывал, стараясь всячески поддержать духом своих встревоженных  женщин. Он для них теперь опора и надежда.

     Азербайджанцы   тоже сразу поняли, с кем отправляются в путь, но виду не подавали. Никакой враждебности, разве что настороженность в глазах. Попутчики-армяне в явном меньшинстве,  не представляли для них опасности.  К тому же только один парень на трех женщин. Скатертью дорога, пусть убираются из нашей республики, неблагодарные!

     Поезд тронулся.  Альберт разложил багаж, усадил своих. Стал присматриваться к окружающим. Напротив расположились женщина с младенцем и трое мужчин в возрасте. На боковых местах – еще двое парней, таких же небритых и неопрятных.

      В соседнем отделении  сидела старушка в старинных цветастых юбках и налобных украшениях начала века. Она словно на фольклорный праздник нарядилась. Так ходили мусульманки еще при царе. При других обстоятельствах Альберт бы улыбнулся, как-то пошутил, ну уж очень нелепо смотрелась ханум (женщина – прим. автора). Цирк-шапито, восточный вариант. Но тут не до смеха. Национальные чувства – вообще материя тонкая, смеяться над ними и плохо, и подло, а в данной ситуации  улыбка на  лице проклятого «ермяни»  (армянина – прим. автора) воспринялась  бы азербайджанцами как  издевательство над их древней и уникальной  культурой. Ну да ладно, бог с ней, с этой клоунессой, подумал Каспаров. Он не мог и представить себе, что спустя несколько часов старуха может сыграть в его жизни роковую роль.

     Под стук вагонных колес Альберт начал повторять  про себя старую считалочку, чтобы успокоиться: «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый…» Ее любила повторять  мама, когда делала маленькому Альбертику  массаж животика и спинки.

     Железнодорожный маршрут из Баку в Ереван пролегал сначала по территории Азербайджана вдоль государственной границы с Ираном, затем проходил по территории Армении, после рельсы тянулись  по Нахичеванской АССР и далее опять по Армении.  Свое-чужое, свое-чужое…

     В поезде было очень жарко, грязно и душно. Вся обстановка еще больше нервировала пассажиров плацкарта. Альберт достаточно бегло говорил на азербайджанском языке, что позволяло сглаживать иногда возникавшие моменты неприязни со стороны попутчиков. Все народы мира уважают инородцев, владеющих  их родным языком.

     Бабушка, которая тоже свободно говорила по-азербайджански,  зачем-то взяла в дорогу томик стихов  поэта XVIII  века Вагифа, который не только стихи слагал, но и служил визирем в Карабахском ханстве.  Дома она его никогда прежде не открывала и вообще книгам предпочитала телевизор. Азербайджанцы считают Вагифа своим классиком, памятники ему ставят, хотя он не написал ни одного слова на тюркском языке - только на родном персидском. И черт  дернул бабушку начать читать вслух одно из его творений, где поэт проповедует равенство всех наций перед аллахом. Одним словом, Вагиф из Шуши  ратовал за  сомнительную по нынешним дням дружбу между народами.

     Начитанная бабушка Арусяк, сыграв на опережении, взвалила на свои немощные плечи миротворческую миссию. И  добилась своего: поэтическая дискуссия вылилась бурная…

     -  Это вы, армяне, виноваты в пролитой крови, а не мы, - наезжали азербайджанцы, находившиеся в явном большинстве, к тому же на своей территории.

      - Нет, это кто-то нас очень-очень хочет поссорить, - загадочно  парировала бабушка, -  скорее всего, Кремль.

     - Ай, ханум, мы вас приютили, кусок хлеба дали вам, крышу над головой дали вам и в Баку, и в Карабахе. А что получили? А получили нож в спину, - не успокаивались азербайджанцы.

     - Я вам дело говорю, наши народы хочет поссорить Кремль, - бабушка упорно гнула свою линию и искала виновника раздора двух соседних народов  на стороне. – Вы только на этого Горбачева с его перестройкой и гласностью посмотрите… Чтоб он сдох!

     - Карабах наш! – категорично заявляли азербайджанцы, не желая даже обсуждать советского генсека, которого презирали не меньше армян.

     - Вы как хотите, но Вагиф – великий поэт! – дипломатично намеревалась  на позитиве завершить спор бабушка.

     - Какой Вагиф, - вдруг подключилась к обсуждению  женщина с золотыми зубами, сидевшая у окна с  грудным ребенком в руках, - с Куткашена?

      - Нет, сестра, из Шуши, - бабушка  одарила азербайджанку полным нежности взглядом. – Мамой клянусь, такие вкусные яблоки, как в Шуше, нигде в мире не растут.

     - Шуша наш, Карабах наш! – в ответ выразила солидарность с мужчинами свободная женщина Востока.

     - Ах, как поссорили двух братьев, два наши народа, - запричитала бабушка, прижав к груди книжку. -  Что натворили паразиты! Чтоб у них у всех руки отсохли! Я всегда так нервничаю…

     Про персидского поэта Вагифа, из которого сделали когда-то, как и из Низами, азербайджанского классика, вскоре все позабыли. Обсуждали (если можно отдельные крики сельчан назвать «обсуждением») извечный вопрос: кто виноват?

     Альберт объяснил бабушке по-русски (переходить на армянский он счел наглым вызовом), что не время и не место проводить такие опасные дебаты. Бабушка не обращала на внука никакого внимания, продолжая ругать русских и хвалить армян с азербайджанцами:

     - Они всегда нас не любили, как на туземцев свысока смотрели. И при царе так было, и при  коммунистах. А мы братья, у нас кухня и музыка одинаковая, традиции похожи, характеры. Великий ашуг Саят-Нова на каком языке свои бессмертные песни сочинял? Правильно, на трех языках, на армянском, грузинском и азербайджанском… Нас даже не отличишь – где армянин, а где азербайджанец… Хлебом клянусь, наши два народа помирятся. Только когда этого Горбатого в Москве не будет.

     Мама на самую старшую из Каспаровых смотрела с тихим ужасом в глазах, а Каринка – с удивлением, граничащим с затаенной гордостью.

    - Вот вы как говорите, когда хотите помочь? Правильно: «Да перейдут на меня твои болячки», - все никак не могла угомониться бабушка. – А мы говорим, «Цавыт танем», «Возьму твою боль». А ведь это одно и то же.

    - Ай, ханум, хватит-да тут дружба народов устраивать, - махнул рукой, но совсем не зло (мол, отстань, наконец!) один из мужчин.

     Бабушка сделала вид, что слегка обиделась. Опять раскрыла Вагифа и углубилась в чтение. Мусульмане вроде бы успокоились. А Альберт, перестав вмешиваться в это ток-шоу на колесах, занялся сеансом психотерапии: «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы…»

     Поезд шел все  дальше. За окном мелькала выжженная солнцем земля. Проехали крупную узловую станцию Минджеван, а дальше начиналась Армения. И вдруг  состав внезапно затормозил прямо  в чистом поле, так сказать. Ладно, остановились,  так остановились, ничего страшного, на железной дороге подобное случается. Полчаса стоят, час. Проводники открыли двери вагонов в тамбурах, потому что жара  невыносимая и нечем дышать.

     Наконец,  появились первые сведения от машиниста, в чем причина остановки. Оказывается,   армяне вывалили на рельсы целый «Камаз» щебня, чтобы  через территорию их республики  не проходили азербайджанские поезда. То есть люди перекрыли движение, выразили свой протест. О том, что подавляющее большинство в пассажирском поезде Баку – Ереван составляли бегущие из Азербайджана их соплеменники, армянам было наплевать. Они фактически закрыли без пяти минут беженцам путь  на родину и поставили их в очень затруднительное  положение.

     В вагоне среди азербайджанцев началась паника. Любительница старинных нарядов и украшений, наша клоунесса, стала визгливо  кричать, что сейчас придут «фидаины» (армянские добровольцы, партизаны времен Первой мировой войны – прим. автора) и начнут мусульман резать. Поезд они специально остановили!

     Пятеро молодых мужчин  подошли к Альберту и популярно объяснили, что если им будет угрожать опасность, то они  прирежут всю семью армян.  Альберту стало по-настоящему страшно.  Его женщины притихли, а  с миндалевидных глаз Каринки потекли слезы.

     Вагон гудел, как растревоженный улей. Больше всех проклинала армян и предлагала устроить самосуд над  Каспаровыми  все та же клоунесса. Чтобы не пугать бабушку, маму и сестру,  Альберт предложил пятерке азербайджанцев выйти в тамбур и там поговорить по-мужски, а не при женщинах и детях. Они согласились. Из вагона спустились  на насыпь. Убеждать азербайджанцев в том, что это не он вывалил щебень на рельсы, что он также страдает от этого, было бесполезно. Азербайджанцами руководил животный страх перед возможным появлением вооруженных «фидаинов». Как и Альберт, они боялись  не за себя, а за своих женщин и детей. Нужен был очень нестандартный ход, чтобы загасить их агрессию.

     Альберт еще раз  мысленно поблагодарил господа и родную школу в 6-м микрорайоне за то, что так хорошо говорит на азербайджанском, а то все переговоры на железнодорожной насыпи были бы бесполезными.

     Из окон купейных вагонов на них  смотрели армяне. Они видели, что Альберт  один в окружении разъяренных азербайджанцев, но никто не решился  выйти  на подмогу. Альберт их не осуждал. Они много пережили в Баку, еще свежа была в памяти сумгаитская трагедия. Страх сковывал переселенцев, а еще  ответственность за семьи, детей.

     И тут  в голову Альберту пришла гениальная идея. Он предложил всем  пойти к машинисту поезда и потребовать, чтобы тот задним ходом подал состав обратно, на территорию Азербайджана, где фидаины вред ли посмеют появиться. Благо состав  проехал не более 20 километров  по Армении. Идея  всем понравилось. Альберт возглавил «инициативную группу» и услышал за спиной одобрительные возгласы: «Смотрите, кто впереди идет. Настоящий мужчина! Жалко, что армянин…» Слышать подобную похвалу от людей, которые только что грозились тебя и твою родню зарезать, было странным.  Что делать – превратности судьбы…

     Добрались до тепловоза, высказали  свое предложение машинисту. Сначала он категорически отказался: не положено по инструкции. Альберту пришлось употребить все свое красноречие, чтобы машинист связался по рации со своим железнодорожным  начальством и получил добро.

      Эти проклятые  20 километров до административной границы двух советских республик и еще 15 километров до ближайшей азербайджанской станции они ползли задним ходом, как черепахи, но в результате добрались до места.

      Азербайджанцы вздохнули свободно, успокоились. Но Альберт заметил, что старуха-клоунесса почему-то погрустнела, хотя фидаины, которыми она пугала всех, сюда попасть вряд ли  могли.  

     На станции азербайджанцы, вооружившись бутылками и прочими емкостями, пошли за питьевой  водой. Альберт  взял четыре пустые бутылки из-под минералки и тоже пошел к крану.  А «цыганская почта» уже разнесла по всему маршруту, что «в Армении на поезд напали, кучу мусульман зарезали, а женщин изнасиловали». Когда поезд пришел на станцию, местные «мстители»  собрались на платформе. Они увидели, что слухи преувеличены, но злобу свою не скрывали. И когда Альберт подошел к крану,  его окружили и собирались с ним разобраться. Но мужчины из поезда остановили агрессивных парней и сказали, чтобы Альберта не трогали, именно благодаря ему все в целости и сохранности.  

     Поезд тронулся часов через пять. Но еще часа три он простоял на каком-то полустанке, пока не пришла информация, что завал на рельсах устранен,  путь свободен. «Баку – Ереван» опять въехал на территорию Армении. Было любопытно наблюдать, как при пересечении границы отчаянные «петухи» превращались в кротких «овец». Все мусульмане в вагоне опять напряглись и насторожились.

     Добрались до города Мегри. Теперь уже из купейных вагонов повалили армяне за водой и к торговкам фруктами. Двери плацкартного проводник открывать опасался. Жарко, дети плачут, всех мучает жажда. Альберт подошел к проводнику и сказал, чтобы он собрал всякие посудины:

     - Принесу для всех воды.

     Каспаров натаскал, наверное, литров сто воды. Соплеменники из купейных вагонов, встречаясь у фонтанчика с родниковой водой  с Альбертом глазами, стыдливо их отводили. На станцию нагнали много милиции для предотвращения эксцессов. Альберт подошел к одному из офицеров милиции и спросил:

     - А дальше ехать не опасно? Может, здесь выйти и добраться до Еревана на машине?

     - Не бойся, парень, ситуация под контролем,  не надо ничего опасаться.  

     Поезд тронулся. Впереди опять территория Азербайджана. Пошли вторые сутки  путешествия. Все пассажиры  очень устали, поэтому вплоть до следующей остановки в Нахичевани в вагоне было тихо.

     И вот поздним  вечером  многострадальный состав прибыл в столицу Нахичеванской АССР...

      Перрон был полон шумящих людей, настроенных весьма агрессивно. Похоже, что и сюда «цыганская почта» донесла бредни о зверствах над мусульманами  при следовании поезда по территории Армении. Мальчишки начали бросать камни в окна вагонов, стучать по ним арматурой. Парни постарше пытались взломать двери купейных вагонов, зная, что армяне едут именно там.

     Пассажиры  плацкарта стали выходить со своей поклажей. Понимая, что с минуты на минуту в вагон могут вломиться азербайджанцы,  Альберт вооружился единственно доступным ему оружием - бутылочными горлышками и встал в проходе. В вагоне остались, не считая проводника, только пять человек: Каспаровы… и  та самая  клоунесса.

     Похоже,  кто-то из сошедших  сказал толпе, что в вагоне едут  армяне. «Зверьки» рванулись к  вагону.

     Проводник  оказался очень смелым парнем. Выпустив всех, он бросился закрывать  двери, чтобы не допустить вовнутрь толпу. Альберт побежал ему на помощь. Вдвоем им удалось справиться с ситуацией. Правда, в последний момент  какой-то изворотливый детина  с перрона все-таки ударил палкой проводника прямо по лицу.

     Поезд тронулся. Альберт   зашел в служебное купе к проводнику, где помог ему остановить кровь, умыться и перевязать пораненное ухо.

     Следующая станция была  уже на территории Армении. Каспаров  облегченно вздохнул. Когда он  вернулся к своим, то обомлел. На месте клоунессы сидела цивильно одетая, «по-городскому»,  старушка.

     - Балик-джан, какой ты смелый, какой ты молодец, что помог проводнику! – заговорила она по-армянски. – Если бы не ты, эти чушки  убили бы нас. Я их знаю.

     Альберт оторопел.

    - А вы… вы армянка, получается?

     - Ну да, а что в этом такого?

     Седа Акоповна – так  представилась клоунесса - ехала в этом «турчанском» наряде в целях конспирации. Маскарад иногда делать надо.  В Ереване у нее живут сын и дочь.

     Альберт всегда уважительно относился к старшим по возрасту, но тут его прорвало. Он высказал все, что думал об этой старой конспираторщице, будь она неладна! Он готов был задушить на месте эту предательницу и провокаторшу.  Мать и сестра  повисли у него на руках, моля, чтобы все успокоились.

     «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы…»

     Сразу после полуночи поезд прибыл в Ереван.  На перроне никого не было.   Даже милиции. Бакинских армян никто не встречал. Город жил своей обычной жизнью,  видел первые сны, не думая ни о каких пассажирах, ни о каких вынужденных переселенцах.

     Общее время в пути заняло рекордные  сорок часов вместо положенных двенадцати. Альберт поблагодарил проводника за его отчаянную смелость, и Каспаровы вышли из вагона.

     Как потом они узнали, этот поезд был последним из Баку в Ереван. Вслед за авиасообщением было прервано и железнодорожное сообщение между двумя  «братскими» республиками.

     Через неделю Альберт возвращался в Баку на машине знакомого курда.  Бабушка, мама и Каринка со слезами провожали его, как на войну. Просили одуматься, черт с ней, с этой квартирой, жизнь дороже. Но Альберт стоял на своем. Не волнуйтесь, все будет хорошо.

     А потом были пять дней, все на нервах. Русские женщины в военкомате, куда он пришел становиться на воинский учет, отговаривали «офицера запаса Каспарова» от опрометчивого шага.

     - Вы что, не видите, что здесь происходит?! Сумасшедший какой-то!

     Потом были омерзительные сцены в паспортном столе, где на него чуть не напали «еразы». Потом был филигранный профессионализм старого маклера  Давида Исааковича, которому удалось выгодно продать квартиру Каспаровых.

     - Альберт, я сейчас скажу вам, как родному, - говорил на прощание маклер. – Я сделал все,  что мог,  в память о вашем отце, с которым долго дружил. Уезжайте отсюда, уезжайте скорее. И мы скоро уедем.  С вами покончат, потом за нас возьмутся…

 

1997 г.

Муслим-муаллим

                                    Акраму Айлисли посвящается

                                                                              

1

     - Папа, а армяне все плохие?

     - Конечно, что за вопрос!

     - Все-все?

     - Практически. Нация у них такая, подлая…

     - А композитор Арам Хачатурян? Он тоже плохой?

     - Причем тут Хачатурян?

     - Мы его сюиту из балета «Спартак» проходим…

     - Безобразие! Куда министр образования смотрит?! В центральной музыкальной школе Баку проходят вражеского композитора! Неслыханно! Я этого так не оставлю…

     Муслим-муаллим во время этой воспитательной беседы не проронил ни слова. Только   с недоумением посмотрел на сына. Вздохнул. Вот, мало тебе телевизор круглыми сутками говорит про подлых и коварных  армян, а тут еще родной сын родному внуку мозги промывает. Удивительно, откуда это у Энвера?  Банкир, то есть в меру циничный и прагматичный, финансы интернациональны, деньги и бизнес вообще не имеют национальности… А тут рассуждает, как   активист Народного фронта из провинции.

     Муслим-муаллим вспомнил о тех парнях, которые приезжали в Баку с потрепанными чемоданчиками – из Кюрдамира, Мингечаура, Шемахи, Физули, Евлаха, Шуши, Дашкесана, Агдама, Нахичевани…Со всех уголков республики.

     Приезжали в поисках своего счастья. Муслим-муаллим порой их встречал в парках и садах, заплеванных шелухой от семечек. Приезжие находили себе приятелей среди   городских бездельников, так вместе бестолково и проводили время. Учиться районские не особо желали. Как и работать. А денег и высоких должностей очень хотелось. Все ждали, когда наступит срок и они пригодятся родной столице, где давно всем заправляют разные неблагодарные инородцы – русские, евреи и  особенно ненавистные армяне…

     Конечно, все это было враньем, ухмыльнулся в свои пышные усы Муслим-муаллим. В республике всегда у власти были свои, «титульные». Сначала коммунистов из себя изображали, потом превратились в патриотов-демократов. А что же эти, провинциальные  бедолаги? А ничего. Как  имели койку в общежитии, так и живут там по сей день. Их использовали те, кто сегодня «на коне».

     Но вот Энвер, его единственный сын, мальчик из приличной интеллигентной семьи учителя и врача-педиатра, образование получил, мыслить умеет… Но туда же… Эх, что тут скажешь!

     А 10-летний Анар, внук, все не переставал с расспросами про армян. И с чего это он их вспомнил?

     - Папа, а когда мы Карабах вернем?

     - Скоро, сынок, скоро. Азербайджан динамично развивается. Наша молодежь успешно осваивает военное ремесло. Наша армия получает самое лучшее в мире вооружение. С нами Турция. А Армения… Там скоро народу не останется. Все армяне  по России разъехались или в свой любимый Лос-Анджелес подались.

     Энвер включил кондиционер, и салон «Мерседеса» наполнился живительной прохладой. Путь на дачу в Бильгя предстоял неблизкий. Женщины еще накануне поехали туда на служебной машине Энвера. А  мужская половина Агамалиевых должна прибыть на дачу за час до гостей. Юбилей Энвера обещал быть запоминающимся. Сначала хотели отпраздновать в пафосном ресторане на  Приморском бульваре. Потом решили, что дача больше располагает к задушевному общению в кругу родных и близких друзей.

     - Анар, внучек, а что ты про армян вспомнил вдруг?

     - А что тебе не нравится, - ответил за мальчика отец, – ребенок растет патриотом. Или ты думаешь, что он должен только на скрипке пиликать?

     Энвер, управлявший машиной, с улыбкой  повернулся в полуоборота  к сидящему сзади сыну и потрепал его правой рукой по вихрастой голове.

     - Мужчина растет! Будущий освободитель оккупированной врагами земли азербайджанской.

     - Нет уж, пусть лучше радует  азербайджанский народ своими выступлениями на сцене, - парировал дедушка.

      Муслим-муаллим славился своим миролюбием и спокойным нравом. Он никогда не повышал голос на учеников. С коллегами был предельно вежлив, в душу ни к кому не лез. И всегда с настороженностью  относился к тем, кто  подливал масло в огонь в непростых отношениях Азербайджана  с соседней страной.

     А еще он отличался повышенной совестливостью. Не мог пройти мимо несправедливости. Уличных хулиганов не боялся, даже обкуренных. Прогонял их, когда невзначай они оказывались возле школы… А вот тогда,  в январе 90-го, струсил… И несчастных соседей Мелкумовых, с которыми его семья делила хлеб-соль столько лет, не пошел провожать на морвокзал. Жена отговорила: «Куда ты пойдешь, там солдаты, там толпа беженцев-еразов. Покалечат».

      Да, смелым он был  прежде, а сейчас… И еще никак не может забыть ту  мерзкую сцену в кассах  Аэрофлота на Телефонной, куда он пришел за билетами на самолет в Минводы. Сгорбленный старик-армянин  с маленькой девочкой пристроился за Муслим-муаллимом в очереди. Все стояли тихо-мирно, кроме двух небритых парней. Они «врага» быстро вычислили. Сначала последними словами беднягу оскорбляли. А потом  старика с испуганной внучкой вытолкнули на улицу, плюнув им  вслед. И никто в очереди не возмутился, никто  не защитил старого армянина. И он, Муслим-муаллим, промолчал, опустив глаза. Потому что смотреть на заплакавшего ребенка он не мог. Страх был в глазах девочки лет восьми, когда на ее дедо  напали двое, когда сгорбленного старика вытолкнули на улицу, а он только крепче сжимал ручонку внучки.

     Муслим-муаллим вдруг стал бояться родного города. Промозглый норд дует с моря, поднимая с земли обрывки газет, всякую ветошь, опавшие листья… Баку и прежде не считался самым чистым городом на планете, а тут мусор совсем перестали вывозить. Старый учитель устало брел по родной улице, и всякие дурные мысли не выходили из головы. Он так любил свою улицу, где все было таким близким – каждая дверь во двор, каждая щербинка в стене, каждый столб… А тут все стало чужим и опасным. Ему казалось, что знакомые с детства дома теперь таят какую-то угрозу. Вот-вот из дверей выскочит какой-то безумец с окровавленным ножом…

     На железных дверях гаража кто-то нацарапал мелом по-русски: «Смерть армянам!» В школе рассказывали, что  на Монтино двери армянских квартир стали помечать меловыми кружками. Совсем обезумили люди, совсем! Варфоломеевские ночи в нашем городе начали устраивать.

     Вчера племянник Айдын, старший сын Гюли,  сестры Муслим-муаллима, из Москвы прилетел. Посидел один вечер у телевизора  и стал смеяться. Оставьте, говорит, этих армян в покое. Пусть себе живут в Карабахе, как хотят… У Айдына в Москве армяне в друзьях. И не только бакинские, что было как-то простительно, но и хайастанские (из Армении – прим. автора). Хлеб-соль делят, на хаш друг друга приглашают. Было дело, вместе с армянами Айдын даже ходил с  бритоголовыми скинхедами разбираться.  Все же земляки как-никак. «Толковые они ребята, деловые. И ни разу меня не подвели», - говорит Айдын.

     Надо и Анарчика, когда выучится, в Москву послать, в консерваторию, подумал Муслим-муаллим. Чтобы вся эта националистическая дурь выветрилась из его головы. Детей нельзя воспитывать в ненависти.

 

2

 

 

     Стол накрыли прямо в саду. Жена Муслим-муаллима вместе с невесткой Наргиз постарались. Много овощей и зелени приготовили. Из холодной закуски – балык и севрюгу. Стол украшали блюда с маслинами,  финским сервилатом, бастурмой… На горячее подавали плов из ханского риса с урюком и кишмишем, долму. А к  десерту Наргиз, хлопотливая жена юбиляра, испекла домашнюю пахлаву.  Энвер позаботился о напитках: шампанское брют, сухое чилийское  вино, французский коньяк Remi Martine…

     Первый тост был за юбиляра, потом, как полагается, выпили за его родителей, семью. Гости хвалили хозяйку за вкусные блюда. А мужчины тем временем перешли на политику.

     - Это все Россия виновата, - рассуждал  Джавад, двоюродный брат юбиляра, - разделяй и властвуй, старый, как мир, принцип. Москва будет держать на поводке и нас, и  армян. Политика.

     - Не соглашусь с тобой. Армяне всегда были против нас – в 1905 году резню учинили. В 18-ом со своими комиссарами и дашнаками хотели всех азербайджанцев уничтожить или амбалами (грузчиками – прим. автора) оставить при себе. И  карабахскую войну армяне развязали. И все им мало, все про свою «Великую Армению» мечтают. Мы их когда-то приютили,  крышу над головой дали. А им, неблагодарным,  все мало, - Энвер почему-то решил наполнить свой юбилей патриотическим содержанием. С пафосом говорил.

     - Да, они всегда себя самыми умными считали, - подыграл юбиляру его коллега Орхан Самедов. -  А на самом деле весь их «ум» состоял в хитрости. Наш азербайджанец всегда простодушен, наивен, открыт, чист душой.  А эти… Все в себе, закрытые. Хуже евреев.

     - Это точно! Евреи, на самом деле, умная нация. А армяне только воображали себя умными, - кивнул Энвер и засмеялся.

     - Зачем так, Энвер, говоришь! Бакинские армяне веселиться умели. Хохмы разные любили, юмор понимали. Это наши всегда серьезные и с важным видом ходили, - заулыбалась Наргиз, пытаясь как-то перевести застолье в веселое  русло.

     Слово взял Муслим-муаллим:

     - Не думал, что будем на такие темы говорить за праздничным столом. Но если так… Я вот что думаю, сынок. Наши два народа, если говорить про внешность, очень похожи. Грузины от нас сильно отличаются. И вот выходит, что чем меньше внешних отличий, тем больше вражды между народами. И не только на Кавказе. Китайцы, корейцы, японцы, вьетнамцы… Их друг от друга не отличишь, а сколько горя друг другу принесли, всю историю воевали между собой. Ну и у нас…

     - Удивительно странные вещи вы говорите, уважаемый Муслим-муаллим, - раздался чей-то голос.

     В конце стола скромно устроился одноклассник Энвера – Вадим Сергеев. Это он решился на неслыханную дерзость -  возразить старшему по возрасту, к тому же отцу юбиляра.

     - В чем же странность?

     - Нельзя благородных азербайджанцев сравнивать с этими армянами. Много чести для них!

     В школьные годы Вадим был тихим и неприметным мальчиком. Учился средне, ничем особым не выделялся. Неожиданно (поговаривали, что без взятки не обошлось) поступил в университет и стал журналистом. Писал про передовиков производства, нефтяников и хлопководов. В один прекрасный день Вадиму все это порядком надоело – в Москву, как и многие другие бакинцы, собрался.

     Но тут нежданно-негаданно настал звездный час Вадима Сергеева в родном городе Баку.

      Поразмыслив, он решил не упускать свой шанс и  превратился в заштатного патриота Азербайджана. Вадим начал с пеной у рта убеждать всех (словно кто-то из собеседников был против), что Карабах испокон веков принадлежал азербайджанскому народу. Он вступил в Народный фронт, где числился, наверное, единственным русским. Статьи злые писал об армянах – прямо-таки политические памфлеты, приправленные местным колоритом. И в отличие от коллег-азербайджанцев, делал это талантливо. За острое перо его ценил сам президент Эльчибей, который лично подписал приказ о назначении Вадима Сергеева главным редактором старейшей газеты Азербайджана на русском языке.

     Так белокурый парень с Молоканки  превратился в национал-радикала, похлеще еразов. Кому из русских бакинцев до Карабаха и  независимого Азербайджана дела не было, те уже давно предательски бежали,  по России и Европе разбрелись. А те, кто остался,  считались своими в доску. Вадим с гордостью стал говорить: «Мы – азербайджанцы. Как в Турции, все – турки, а там уже разного происхождения – курдского, лезгинского, черкесского, греческого и даже армянского. Так ведь правильно. Как в Америке – тоже все американцы, а потом уже про свои корни вспоминают, откуда чей дед добрался до благословенных берегов».

     Но не все так просто было с местными русскими. Это у Вадима Сергеева   карьера сложилась фантастически. Живет в свое удовольствие. Рупором правительства стал. Говорят, в меджлис собрался, к выборам готовится. Остальные его соплеменники либо сидели на чемоданах, либо скромно доживали свой век. Они, словно заложники, страдают стокгольмским синдромом и оттого сочувствуют азербайджанцам. В 90-х тревожились за свою жизнь, а сегодня боятся работу потерять. Вот и выслуживаются. Вот и вся правда про русоволосых ура-патриотов.

     Везунчик этот Вадим. А остальные? Муслим-муаллим  вспомнил про Татьяну Ивановну, которая работала с ним в  школе и вела математику.  Она ушла на покой, жила тихо-мирно на свою мизерную пенсию. Но вот однажды он увидел  математичку у ограды православной церкви… с протянутой рукой. Муслим-муаллим прошел мимо, как будто не узнал ее. Не хотел ставить Татьяну Ивановну в неловкое положение. Он был просто потрясен! Педагог, Учитель, Воспитатель стоял на паперти рядом с профессиональными нищенками, которые только и знают, что попрошайничать возле церкви, а на службах вряд ли бывают. Для Муслим-муаллима это был настоящий шок.

     Уже дома он подумал, что надо было бы подойти к Татьяне Ивановне, поговорить с ней по душам, предложить помощь… Но неловкость не позволила ему. Да и ей было бы стыдно.

     - Я только за одно армянам благодарен – они разбудили нас. Мы окончательно сформировались как нация, - вновь заговорил юбиляр.

     - Ладно-да, Энвер, хватит про армян, - мать ласково погладила сына по голове. -  У нас же не политинформация, а большой семейный праздник. Ну что, мужчины, кто тост скажет?

     Вадим Сергеев медленно поднялся из-за стола с рюмкой коньяка.

     - Вадим, дорогой, для меня большая честь видеть тебя на этом торжестве. Мы все  рады, - Энвер обвел взглядом всю компанию.

     - Я вот что хотел сказать, - Сергеев кашлянул, – я хочу поднять бокал за азербайджанский народ. Вы приютили нас, русских. Мы обрели здесь второй дом, вторую родину. Это истинное счастье – жить в такой стране.

     - Спасибо, Вадим, ты прав, это истинное счастье, - поднял свой бокал юбиляр. – И пусть армяне завидуют нам. Пусть завидуют и те, кто уехал из нашего города. Будем пускать, даже если туристами захотят приехать,  только тех, кто докажет лояльность к нашей стране. Остальным тут делать нечего!

 

3

 

     Муслим-муаллим хорошо помнит тот день. Сидели у приятеля Гасана Исмайлова, в нарды играли, чай пили с пахлавой. Вдруг раздался звонок в дверь.

     - Я открою, - торопливо встала из кресла  Фатима-ханум, жена Гасана.

     На пороге стоял незнакомый элегантный мужчина средних лет.

     -  Вы позволите?

     - Да-да, проходите, пожалуйста. Вы, наверное, к мужу... Гасан, к тебе пришли.

     Незнакомец вошел в квартиру. Он явно был не из местных. Одет в неброский, но дорогой костюм. Белая сорочка без галстука. Туфли изысканной модели.

     - Здравствуйте, - поклонился мужчинам, прекратившим играть в нарды, - вы меня простите, ради бога... Простите за внезапное вторжение.

     У него был слишком тихий и взволнованный голос.

     - Что вы, что вы! В этом доме гостям всегда рады, - Гасан Исмайлов встал из-за стола и с улыбкой протянул руку нежданному гостю.

     Мужчина без особого энтузиазма пожал руку и стал озираться по сторонам. Комната и ее обстановка интересовали его, казалось, больше, чем люди.

     - Это, видите ли…это… мой дом. Был когда-то. Я родился здесь...

     Муслим-муаллим отчетливо видел, как слеза навернулась на глаза незнакомца.

     Преодолев волнение, он все так же тихо заговорил. Говорил сбивчиво, рассказывая о своей семье. Вон там, в углу, у них стоял телевизор на тумбе, за тумбой, прямо на полу,  он любил сидеть в уединении с книжкой... А в самой  тумбе хранилось приданое – сначала родители собирали для старшей сестры, а потом для младшей. Постельное белье, занавеси, подарочные скатерти… А вот паркет сохранился до сих пор, его в доме мастикой натирали...

     Прошли на кухню («Вы позволите?» - «Да, конечно»)  – там под тахтой в семье гостя хранились эмалированные тазики, в которых делали праздничные салат оливье и винегрет на Новый год, 7 ноября и 1 мая, а также на дни рождения всех домочадцев...

     У них была большая семья. Теперь он остался один. О судьбе своих родных Александр (так он представился) не рассказывал, а спрашивать было как-то неудобно.   

      - Да-да, мама говорила, что перед отъездом продала квартиру очень хорошим людям...

     Гасан и Фатима, как бы придя в себя, слегка заулыбались, глядя друг на друга.

     - Помним, помним мы вашу матушку. Очень красивая и представительная  женщина была. Эх, что наделали эти политики! Жили себе дружно два народа, а их поссорили.

     Александр молчал. К чаю с пахлавой так и не притронулся.

     - Извините за любопытство, - обратился к гостю Муслим-муаллим, - а как вас в аэропорту пропустили? Я слышал, что армян возвращают  обратно. Не пускают в Баку.

     - Да, я знаю про это. Но у меня проблем не было. Я гражданин США, прилетел сюда на международный симпозиум архитекторов.

     Потом, вновь окинув взором гостиную, посмотрел на часы:

     - Мне, пожалуй, пора.  Спасибо вам за гостеприимство.

     - Да что вы, мы же ничем вас даже не угостили, - встала из-за стола Фатима-ханум. - Приходите еще.

     Он ничего не ответил. Как-то устало посмотрел на женщину и направился к двери.

     - Всего доброго!

4

     Муслим-муаллим хорошо помнит, как в конце 80-х армян  стали увольнять с работы. Тогда они начали уезжать. Но некоторые оставались, еще на что-то надеясь. Все держались за свои дома, мебель, хрусталь и книги. Никому не мешали эти люди. Но однажды они оказались в родном городе чужими. Город, казалось, разлюбил их. Он стал каким-то злым. Все, кричал им, не хочу вас больше здесь видеть. Я уже другой, не такой, как прежде, вы здесь лишние. И не просите…

       Муслим-муаллим всегда гордился тем, что в этом городе жил особый народ, дружелюбный. Одна нация была у них – бакинцы. И вдруг одни стали чужаками… А каково было смешанным семьям! У его друга, Фарида Зейналова, жена армянка. Отвез ее, когда начались «события», к ее сестре в Краснодар. Переждала пару лет там, а потом тихо вернулась. Правда, квартиру Зейналов сменил, чтобы кто-то из соседей не выдал. Люди из таких смешанных семей разводились или  срочно, используя  связи, переправляли свои документы, переделывая национальность супруги на какую угодно, только не армянскую.  

Муслим-муаллим не мог представить себе этот город без армян. Сам он родился в деревне под Шемахой, родители поселились в Баку, когда ему в школу надо было идти, в первый класс. Но армяне-то жили испокон веков здесь! Да и по характеру отличались от ереванских. Своей национальностью гордились, хотя все больше говорили по-русски. И азербайджанский многие из них прекрасно знали.

Он помнит те страшные дни, когда после митингов у Дома правительства толпы мужчин, среди которых тон задавали беженцы из Армении, направлялись в армянские кварталы города. Избивали людей, грабили их квартиры, требовали, чтобы убирались вон из города, а не то… А многим и не угрожали – их просто убивали. И никакая милиция несчастным не помогала.

И у азербайджанцев в  январе 90-го, когда в город вошли войска, были жертвы. Их объявили шахидами, мучениками. Похоронили со всеми почестями на Аллее шахидов. Но никто никогда не вспоминал, что чуть раньше  погибли и другие бакинцы – армяне.

 Сам Муслим-муаллим винил себя за трусость и малодушие. Но другие азербайджанцы, рискуя жизнью, спасали друзей, одноклассников или родственников-армян. Тогда перемешались благородство и предательство, любовь и ненависть.

Исчез тот город, который старый учитель знал и любил. Хрупкая и уникальная бакинская культура изменилась непоправимо, исчезла навсегда. Вслед за армянами город стали покидать евреи, русские…  Доску с фамилиями золотых медалистов школы, в которой долгие годы учительствовал Муслим-муаллим, демонтировали. Какой-то активист Народного фронта пришел и потребовал. Вы что, кричал он, брызгая слюной, в своем уме – столько армянских фамилий!

     Аргумент был убедительный.

 

1999 г.