Армия без погон

— Я провожу вас…

У начала просеки она остановилась.

— Можно мне задать вам вопрос?

— Хоть десять.

— Только вы должны правду сказать.

— Обязательно.

— Вы заметили во мне какую-нибудь странность?

— Нет, — соврал я.

Она вздохнула.

— Ну вот… и вы лжете. Зачем? Зачем? — повторила она вопрос упавшим голосом.

Я сказал правду: меня удивило то, что она, обращаясь ко мне, либо щурит глаза, либо очень широко раскрывает.

— И только?

— Только.

— Дайте честное слово.

— Честное слово.

Она как-то внутренне засмеялась. Мы медленно шли по тропинке. Разговорились. Вера поведала мне всю историю приезда сюда.

— Сейчас вы лучше видите?

— Не знаю. Кажется, лучше. Знаете, когда думаешь об одном и том же, следишь за собой, ничего толком не заметишь. Папа утешает меня и, конечно, правду не скажет. А вы вот в походке моей ничего не заметили? Значит, дело к лучшему. Раньше я ноги высоко поднимала, когда ходила. Вот так. Все казалось, будто впереди ямка.

Мы три раза прошлись туда и обратно по просеке. Расставаясь, я обещаю бывать у них часто. Но часто бывать не приходится. Начали работать и в «Искре». На переходы уходит масса времени, гораздо больше, чем летом. На дорогах всюду грязь. От дождя плащ мой разбухает, коробится. Ходить тяжело. И путь, скажем, от Хомутовки до Вязевки кажется длиннее, чем он есть на самом деле. Мне надо бы лошадь под седло, но такой нигде не достать. В трестовском конбазе все рабочие лошади. Баранов и Стожков говорят, что у них нет тоже. И я им верю. А Волховской прямо заявил:

— Не дам. Не дам лошадь гонять напрасно.

— Почему же напрасно?

— А потому: вы им построите, угробите деньги, а они через год все эти строения загадят. Я знаю. Вон в Тутошине поставили коровник три года назад. На что он похож? Со стороны смотреть не хочется. А внутрь зайти стыдно. Не дам, не дам, лучше не проси…

И ночевать приходится, где застанет ночь.

Несколько раз спал у Полковника. Изба у него большая, детей нет. В горнице чисто, приемник имеется. Всякий раз он был пьян. Прыгал передо мной, размахивал кулачками. Я все стараюсь понять, что он хочет доказать, чем недоволен. Но никак не пойму.

— Ты, Дмитрич, не смотри, что стар, болен и не у дел власти, — кричит он, — есть еще рука в укоме. И в губком тропиночку знаем! Захочу — всю деревню переверну, а докажу свое. Докажу, какая она тут есть контра! До всех доберусь!

И бежит в сени, стреляет из пальца в сырой навозный ночной мрак:

— Пах! Бух! Бух!

Ночевал и в Сосково. Но там остаюсь на ночь неохотно, когда уж очень устану. А на улице темень. И бригадир, и жена его принимают меня как какое-то начальство. Суетятся. Детишек загоняют на печку, велят им не шуметь. Хозяйка, подав ужин, станет у печи, стоит, поджав губы, готовая броситься исполнить любое мое желание. Бригадир сидит напротив меня, почтительно смотрит, как я ем его картошку с тушеным мясом. Странно! Ведь я для них подрядчик, они хозяева положения. Но не понимают этого. Не знают, откуда взялись деньги на постройку коровника. И не знают, зачем он им нужен.

— Какую же скотину будете держать в коровнике? — спрашиваю я.

— Так ведь как вам сказать… Нам это еще неизвестно. — Бригадир сводит брови, неожиданная мысль осеняет его: — Должно пригонят откуда-нибудь. Либо по дворам заставят собирать.

— Кто же будет собирать?

— Да ведь это как сказать… Всяко может быть, ежели что… Ну не коров, а телят, к примеру…

Не знаю, как мужчины, а многие пожилые женщины верующие. По каким-то дням недели собираются молиться в большой избе, построенной отдельно от других изб. Даже поп заглядывает сюда. Приезжает откуда-то на таратайке. Поп маленький, жилистый, с длинными руками.

С удовольствием ночую в Хомутовке. Чаще всего в избе старика Ивана Ефимовича Рыпачева, прозванного на деревне Рыпычем. Живет он со старухой, сын женился, построил себе избу на другом конце деревни; дочь живет у мужа через дорогу. Рыпычу пошел седьмой десяток, но он бодр и разговорчив.

— A-а, — встречает он меня, — опять начальника ночь прихватила. Раздевайся, раздевайся. Беседу составим. А то мне надоело со старухой браниться…

Сбрасываю плащ, сапоги. Сажусь на лавку и вытягиваю уставшие ноги.

Приходит Алексей, вникающий в грубые тонкости строительного дела. Чтобы он поскорей усвоил суть чертежа, я посоветовал ему снять на кальку чертежи мастерских. Покуда я ужинаю, Рыпыч и Алексей преподносят новости.

— Ну, показывай, — говорю я Алексею, отодвигая тарелку, — давай посмотрим…

Он раскладывает чертежи, измятую кальку.

— Где Волховской сегодня?

— Уехал куда-то.

Сам Волховской со мной почти не разговаривает. Видит во мне лишь подрядчика, который здесь, завтра уедет. Даже о строительстве не любит говорить со мной.

— Я тебе выделил человека, с ним все решай. Алексей на все уполномочен.

От Рыпыча узнал: у Волховского есть два сына. Оба военные, оба генералы.

Старший, артиллерист, служит в Министерстве обороны. Второй — летчик, он где-то на Кавказе. Волховской управляет хозяйством с сорок второго года. В деревне живет легенда о том, как лет десять назад председатель выгнал из Хомутовки какого-то районного начальника.