Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Я дам каждому верховую лошадь, еду и питье, револьвер с патронами. На двоих одна вьючная лошадь. Я доведу вас до Тинцзина тропами контрабандистов, которых не знает ни один казак. Мы будем ехать только ночами, днем станем отсыпаться в логовах, которые я сам вырыл. Я занимаюсь контрабандой с детства, и моих лошадей еще не замечал ни один казак. Вы проедете совершенно надежно и безопасно…

– И сколько же ты хочешь?

– По пятьсот с человека.

Я рассмеялся:

– Ты сумасшедший! Я могу дать тебе только по двести!

– Нет, – решительно говорит он. – За такую сумму я свою голову не подставлю…

– Но ведь ты сейчас сказал, что это совсем безопасно? – возражаю я.

– Да… конечно… Ладно: тогда четыреста!

– Двести пятьдесят! – говорю я.

– Нет, нет! – Он поднимает вверх ладони и отступает. – Ты не представляешь: лошади, патроны, провизия, сколько все это стоит?..

– Ничего не стоит! – спокойно говорю я и смеюсь ему прямо в глаза. – Ты же пойдешь обратно без нас, повезешь чай или опиум!

Он зло посмотрел на меня:

– Слишком ты умный! Но если ты не можешь заплатить, я найду более богатых офицеров.

– Можешь не стараться! – восклицаю я и берусь за фуражку. – Во всем лагере ты не найдешь никого, у кого было бы больше ста рублей.

– Кто третий? – вдруг начинает он снова, тянет меня обратно за пуговицу мундира.

– Молодой турок, – говорю я. – Один курд.

– Ай… – восклицает он. – Заплатит золотыми?

– Думаю, да, если они у него есть.

– Тогда три сотни! – хрипло говорит он.

– Хорошо!

– Через семь дней луны не будет. Я буду ждать в половине двенадцатого за сопкой перед центральными воротами. Знаешь эту сопку?

– Знаю.

– Но ты не должен прийти в этом мундире!

– Мы придем в одежде твоего народа.

– В половине двенадцатого ночи! – восклицает он еще раз.

Дверь захлопывается. Сердце у меня бьется где-то в горле. Через семь дней, бог ты мой… В Тинцзине женщина Ханнекена… Оттуда кочегарами через всю Индию… Я, как в лихорадке, быстро раздеваюсь, забираюсь в парилку, плещу водой на раскаленные камни.

Вскоре в дверь стучат саблей.

– Сейчас! – кричу я.

Когда я вышел, казак сидел на моей одежде и что-то напевал. Я торопливо оделся и быстрыми шагами пошел по желтому песку к лагерю. На этот раз я не обращаю на вокзал никакого внимания. И вдруг замечаю, что тихо напеваю. Прямо как казак…

Я не могу ни с кем попрощаться. Было бы неосторожно, потому что нельзя поручиться даже за моих товарищей. Нет, не потому, что кто-то намеренно выдаст, но одно неосторожное слово…

Как мне быть с дневником? Все, все может пропасть – его нужно сохранить! Я решил перед уходом положить его под подушку доктору Бергеру. С письмом, в котором попрощаюсь с ним и попрошу его передать книгу следующему делегату или Белокурому Ангелу.

Я с тяжелым сердцем расстаюсь с ним. Но так нужно. Если меня застрелят или схватят, он пропадет. Этого не должно произойти.

Через час мне пора отправляться. Телеки должен ждать нас с китайскими пальто у покойницкой. Доведется ли мне когда-нибудь еще раз взять тебя в руки, мой дневник? Ах, мне хотелось бы еще столько записать, у меня ощущение человека, который влюблен, который не в состоянии расстаться с возлюбленным и у которого появляются все новые и новые слова…

Снаружи кто-то ухнул, словно сова. Зейдлиц смотрит на меня. Пора.

Я возвращаюсь. Ничего не вышло. Но я еще не могу писать. Я так возбужден, слишком отчаялся. Может быть, удастся завтра. Или послезавтра…

Сегодня миновало восемь суток после вечера нашего бегства. Но хочу записать по порядку, как все происходило. Я незаметно вышел. Доктор Бергер еще читал и не заметил, как я засунул дневник ему под подушку. Когда мы подошли к покойницкой, Хассан и Телеки уже были там. Мы быстро оделись в китайские пальто, Хассан взял маленькую лопатку и пошел впереди. Он скользит неслышно – словно пума у себя в дебрях, подумалось мне. Мы справа и слева шли вслед за ним и затаились перед дощатым забором в двадцати шагах, пока он подрыл ход под стеной.

Ночь была тихой. Небо черное и беззвездное. С вышек часовых по углам временами доносился перестук тяжелых кавалерийских сапог. Из степной темноты иногда доносился жалобный вой волков. Ничто не шевелилось.

Снова раздалось уханье совы. Я пошел на звук, и шагов через восемнадцать наткнулся на Телеки.

– Лезьте! – тихо воскликнул он.

Я лег, протиснулся, снова встал.

– Вперед! – прошептал Хассан на своем смешном немецком. – Половина сделана…

Минуты четыре спустя мы услышали фырканье двух лошадей.

– Тут! – прошептал Хассан, и его гортанный голос прозвучал хрипло.

Да, он был там. Стоял у подножия сопки и молча торопливо указывал на наших лошадей, лохматых монгольских кобыл, которые не знают усталости. Две вьючных длинными ремнями привязаны к хвостам других.

Лейтенант Хассан первым вскакивает в седло. Он делает это движением, словно будущая свобода дико, хмельно опьяняет его.

– Оружие! – сказал я китайцу.

Он только коротко мотнул головой.

– Позже, позже… – шепчет он.

Маленькие лошадки рысят, словно машины.

Топот их копыт по степной пыли почти неслышен. Лишь время от времени поскрипывает кожаная упряжь. Проходит пять, шесть минут…