Арминэ

— Матери нет. Мец-майрик дома.

— Кто-кто?

— Я говорю, бабушка дома.

— Где же она? Позови, — сказал человек в черной барашковой папахе и тяжело, двумя руками оперся на толстую суковатую палку. Кожа на его лице была темная, словно дубленая, одежда в пыли.

— Мец-майрик, — заорал я, — тебя зову-ут!

— Что ты орешь, Геворг, разве я глухая? — Но, увидев незнакомца, Мец-майрик замолчала и вопросительно посмотрела на него, вытирая руки о выцветший передник.

— Баджи[5], — сказал азербайджанец, сняв папаху и отирая серым скомканным платком пот со лба, — не найдется попить холодной воды?

— Почему не найдется? Геворг, сбегай в дом и принеси воды.

Я принес огромную глиняную кружку воды и подал путнику.

Он жадно припал к ней и не отрывался, пока не выпил все до последней капли… Я с любопытством смотрел, как его кадык двигается вверх-вниз, будто заводной.

На старой солдатской гимнастерке пот полумесяцами выступил под мышками. Я сразу догадался, что путник — демобилизованный фронтовик или солдат в отпуске.

— Видать, издалека? — спросила его Мец-майрик.

— Да, из Агдама, — ответил азербайджанец и снова надел свою черную барашковую папаху.

— И давно в пути?

— С самого утра, баджи.

— По такой-то жаре…

— А что делать, баджи, надо, — со вздохом сказал азербайджанец. — Ну, мне пора, а то ведь солнце уже начало садиться.

И он усталым шагом, прихрамывая, направился к калитке.

Спустя пять минут, а может, и больше выбегает из кладовой Мец-майрик и говорит:

— Геворг-джан, быстро беги за ним и верни!

— Кого его?

— Ну, того человека, что попросил напиться. Беги за ним!

— А зачем?

— Скорей, а то не догонишь!

Я выскочил за калитку и спустя несколько минут вернулся с человеком в барашковой папахе. Мец-майрик уже дожидалась нас во дворе.

— Возьми, — сказала она, протягивая азербайджанцу два вчетверо сложенных свежих лаваша, — возьми, в пути пригодятся, и да минует смерть твою старую мать…

— Спасибо, баджи, — немного смущаясь, сказал азербайджанец и сунул лаваши в хурджин — это такая перекидная через плечо ковровая сумка.

— А далеко еще идти?

— В Ахундовово, баджи.

— Дела, что ли, там дожидаются?

— Нет. К сестре, хочу навестить ее, горе у нее: неделю назад пришла похоронка на мужа. Всю войну провоевал без царапинки — и вдруг в конце… Судьба, видать!

— Господи боже! И ребята, наверное, есть у нее?

— Эх, то-то и оно, что осталось трое сирот, — с грустью сказал человек в барашковой папахе. — Ну, до свидания, баджи, и да продлит всевышний аллах твои года.

Мец-майрик сложила руки на животе и в задумчивости уставилась на калитку, за которой скрылся азербайджанец. И вдруг — будто ее какая муха укусила:

— Геворг, беги скорей за этим человеком!

— Опять? Зачем?

— Ты слышал, какое у него горе?

— Да, — ответил я, недоумевая.

— Ну, если слышал, то беги сейчас же и верни его!

Я снова выбежал за калитку. На этот раз человек в барашковой папахе успел уйти довольно далеко. Я с трудом его нагнал. Когда мы вернулись во двор, Мец-майрик стояла, подобрав левой рукой углы своего передника.

— Это для твоих бедных племянников, и да минуют их отныне болезни и горести, — сказала она и извлекла из передника несколько кусков сахара-рафинада и пять или шесть темных сухих пряников — почти все оставшиеся запасы сластей, привезенные из города. Я в изумлении смотрел на бабушку. Сама постоянно твердит, что сейчас время военное и нужно бережно расходовать продукты, и почти все отдает первому же попавшемуся человеку.

— Не надо, баджи, вам тоже нужен сахар, — сказал человек в барашковой шапке, а сам начал снимать с плеча хурджин, куда бабушка бросила сахар и пряники. — Да вознаградит аллах тебя за твое доброе сердце!

— А с ногой-то что? — спрашивает Мец-майрик.

— На фронте ранило, недавно демобилизовали. Ну, прощайте…

И ушел. Хотя уже стало смеркаться, я снова принялся за рогатку. Но не тут-то было.

— Геворг, — снова выходит на порог Мец-майрик. — Геворг, беги за тем человеком!

— Сама беги, больше не хочу.

— Говорю тебе, беги, ведь скоро начнет темнеть.

— Ну и что?

— А ты заметил, как он хромал?

Я пожал плечами — разве поймешь Мец-майрик? — и побежал за незнакомцем. Он изумленно посмотрел на меня, но все же вернулся.

— Куда ты, добрый человек, на ночь глядя. Оставайся: переночуешь, а утром чуть свет отправишься с богом в путь.

И Мец-майрик принялась готовить ужин. Поставила на покрытый старой клеенкой стол все самое лучшее, что нашлось в доме, потом уселась напротив и все смотрела, смотрела на него, почему-то довольная, будто нет большей радости, чем глядеть на демобилизованного солдата, который уминал все подряд, запивая вином из глиняного кувшина. После ужина бабушка постелила ему на веранде, и через несколько, минут гость захрапел в тяжелом сне.

Засыпая, я видел, как Мец-майрик сидит в своей обычной позе: левая рука на животе, правая в задумчивости прикрывает рот. Я не сомневался, что она ломает голову: что бы такое еще отдать завтра утром человеку в барашковой папахе…

С ослами шутки плохи