Аромагия

— Вполне, — покривила душой я, с его любезной помощью (несмотря на преклонные лета, он все еще оставался крепким мужчиной) усаживаясь в кэб. И поспешила сменить тему: — Инспектор, меня беспокоит, что в Ингойе появилось множество лекарств, которые не проходили через мои руки. В Хельхейме очень бедная флора, а значит, почти все компоненты для зелий привозные. И все поставки трав проходят через мои руки или через аптекаря Фроста. Так откуда же?..

Я не договорила, внезапно осознав, что слишком много нитей в этой истории вело ко мне.

Инспектор не отрывал от меня внимательного взгляда.

Принюхаться (в буквальном смысле) к его отношению мне не удавалось — в кэбе царил резкий запах хлора. Должно быть, кто-то из недавних пассажиров загадил кабину настолько, что вознице пришлось основательно ее отмывать. Въевшиеся в обивку запахи пыли, пота и табака просто сногсшибательно сочетались с хлором и дешевым заменителем лимона.

У меня вдруг закружилась голова, и я сжала пальцами виски. Меня, единственного аромага в Ингойе, теперь так просто обвинить в злоупотреблении. Скажем, в том же изготовлении приворотного зелья. Разумеется, это не мансег[38], за применение которого по закону положено пожизненное изгнание. Впрочем, от изгнания я бы как раз не отказалась…

Прямых доказательств, конечно, не найдется. А вот с косвенными указаниями все обстоит намного проще. «Кто, если не ты?» — вопрос сакраментальный и, увы, пока безответный.

И эта интриганка Сигнё — приходила ли она ко мне по собственному почину, или же это был ход в чьей-то интриге?

— Но кому я могла помешать?! — вырвалось у меня.

— Ну, — инспектор потер переносицу и выразительно посмотрел на меня.

Я невесело хмыкнула. Если вдуматься, он был совершенно прав: многим хотелось бы убрать меня с дороги. Муж, свекор, Ингрид, даже доктор Ильин — и список можно продолжить.

— Одно можно сказать почти наверняка — тот, кто так старается бросить на меня тень — и есть убийца мэра, — сказала я, и только когда слова облачком пара сорвались с губ, поняла, что проговорилась. — Иначе выходит слишком много совпадений.

— Расскажите мне все, голубушка, — мягко попросил инспектор, взяв в свои ладони мою озябшую руку.

Что мне оставалось делать?..

Он выслушал, не перебивая ни взглядом, ни словом. И заговорил, негромко и веско, только когда я умолкла:

— Значит, господин Исмир соврал мне, чтоб вас выгородить, голубушка?

— Выходит, именно так! — я прямо встретила его лукавый взгляд.

— Хм, — инспектор Сольбранд первым отвел глаза и задумчиво потер переносицу, потом снова взглянул на меня, и на этот раз глаза его были серьезны, и запах — горько-соленый аромат розмарина. — Голубушка, вы простите старика, но раз так… Он сможет защитить вас и в остальном, понимаете?

— Понимаю, — медленно кивнула я. Мудрые глаза его были печальны.

Надо думать, попросить защиты у Исмира действительно стало бы наилучшим выходом из той весьма затруднительной ситуации, в которой я оказалась. Жаль только, что отношения между нами совсем не такие, какими представлялись инспектору. Впрочем…

— Спасибо! — порывисто сказала я и, движимая внезапным порывом, обеими руками сжала крупную ладонь инспектора Сольбранда.

— Да за что же, голубушка? — улыбнулся он.

— Вы мой единственный настоящий друг здесь, — призналась я. — Как бы все ни сложилось в дальнейшем, я хочу, чтобы вы это знали.

— Это вам только так кажется, голубушка, — покачал головой инспектор. — У вас много друзей, просто вы… — он помолчал, видимо, раздумывая, но все же закончил: — Вы просто мало что вокруг замечаете. — Видимо, лицо мое стало странным, потому что он тут же поспешно извинился: — Простите, голубушка, если что не так! Я не умею ловко говорить, но обидеть вас не хотел.

Губы мои дрогнули в горькой улыбке.

— Я не обиделась, — глубоко вздохнув, вымолвила я. — Глупо обижаться на правду.

После смерти Фиалки я действительно заперлась в своем крошечном мирке, не желая замечать ничего, что выходило за его пределы. Зато боль, которую я переживала теперь, казалась всего лишь легким отголоском той безудержной, звериной тоски, которая сжигала меня тогда. Не так давно я сказала Петтеру, что сердце мое умерло на могиле дочери. А то, что теперь саднит в груди — это только фантомная боль, какие бывают после ампутации конечностей.

Но без сердца — не мышцы, разумеется, а эфемерного средоточия чувств — вполне можно прожить.

В памяти всплыло лицо сына — рыжие, как у меня, вихры топорщились вокруг высокого лба. Он так походил на меня, только глаза отцовские, чуть навыкате, бледно-голубые, опушенные неожиданно темными ресницами… Мне было ради чего жить, и понимание этого позволило унять боль, привычно спрятать ее подальше — запереть в шкатулку чувств и мыслей, тщательно скрываемых от окружающих. Позже мне будет очень плохо, но это будет потом. А сейчас вспомнить бабушкины наставления о том, что женщина должна быть похожа на цветок: нежный, свежий и хрупкий. Пусть на губах играет полуулыбка, осанка будет идеальной, а плавные жесты не должны выдавать ни нервозности, ни злости.