Аромат грязного белья

Оба они, Флинт – на западном побережье Америки, Голдстейн – на восточном, боролись за свободу, включая свободу порнографии.

* * *

Вот весьма созвучный моим измышлениям пассаж Ларри Флинта (1:129):

Почему некоторые прокуроры, политики и религиозные лидеры хотят управлять нашими чреслами и нашим сладострастием? Чего они боятся? Среди различных ретроградов существует широко распространённое убеждение, которое редко высказывается открыто – что если суметь управлять нашими сексуальными порывами, то вся наша жизнь подпадёт под их власть. Эти люди считают, что секс опасен. Я тоже считаю, что секс может быть опасен, но лишь в биологическом смысле – СПИД и другие венерические заболевания весьма опасны, – но это совершенно не то, что имеют в виду те люди. Для них секс представляет опасность в более широком политическом и социальном смысле. Если порнография угрожает подавлению людей или ослабляет его, то политики и религиозные лидеры обвиняют, запрещают и с помощью законов уничтожают порнографию. Молчание – это цель, которой добивается политика подавления… Секс – это сопротивление, это свобода, и он является угрозой для таких людей, как Китинг… Люди с подавленной похотью всегда предпочитают секретные извращения открытым проявлениям сексуальности.

И дальше Ларри Флинт поясняет – этих ретроградов возмущает,

…что я посмел изображать сексуальную эстетику «Великой Неподмытой».

Всякое порнографическое издание находится под угрозой закрытия, а издатель под угрозой тюремного заключения, если он будет печатать непристойность. Верховный суд в те времена поручил определение непристойности местным судам, согласно местным нравам. Однако то, что непристойно в маленьком городке Оклахомы, считается вполне приемлемым для Нью-Йорка. Намерения были благие – чтобы Нью-Йорк не жил по представлениям маленького городка Оклахомы и наоборот.

С первого взгляда казалось справедливым избавление от единого определения «непристойности». Предполагалось, что каждая локальная община может решить для себя, что является непристоем. Но для любого общенационального издания отсутствие единого критерия обрекало его на суд самой консервативной общины, по самому жёсткому критерию. То есть издатель должен быть озабочен тем, чтобы не оскорбить самых консервативных людей и таким образом сделать своё издание полностью выхолощенным, ибо чуть в журнале появится нечто, оскорбляющее самую консервативную общину, как сразу издателя можно будет судить за публикацию непристойности. При таком законе главенствующим определением непристойности становится самое его нетерпимое и жёсткое определение.

Нечто подобное наблюдается теперь при торжестве политической корректности, когда любое самое крохотное сообщество людей может посчитать для себя оскорбительным любую шутку, сатиру, пародию. И поэтому каждый издатель должен соизмеряться с мнением бесчисленного количества группировок, групп, чтобы никого не оскорбить, а группок этих теперь бездна: от гомосексуалистов и толстых людей до психопаток-женщин и любителей животных.

Теперь «политическая корректность» – это новая форма цензуры, которая запрещает пародию не по отношению к общеизвестным общественным деятелям, а по отношению к группам лиц, национальностям, религиозным течениям, расам и прочим. Главное, чтобы никого не обидеть, а что касается свободы слова, то она, мол, потерпит во имя мирного сосуществования.