Ароматы кофе

Временами, признаюсь, мне все это представлялось не более чем увлечением — незрелым дамским авантюризмом. Но вот, закончив свои нескончаемые собрания, они надевали шляпки, зашнуровывали ботинки и, вместо того чтобы идти к омнибусу и ехать домой, направлялись в одиночку или парами с ведрами краски малевать лозунги на стенах правительственных зданий или лепить на стены свои манифесты. Молли, Мэри, Эмили, Эдвина, Джеральдина и им подобные становились уже не «ангелами домашнего уюта», но ангелами возмездия. Признаюсь, эти их ночные вылазки вселяли в меня дурные предчувствия. С детских лет мне внушали, что женщина — воплощение слабости, и я понял, что это представление изжить мне нелегко.

— Нечего стоять передо мной с кислой физиономией, — сказала как-то вечером Эмили перед тем, как отправиться расклеивать воззвания на Челси-бридж. — Если боишься за меня, идем с нами.

— Почему ты решила, что я боюсь?

— По тому, с каким усердием ты трешь эту чашку полотенцем, чуть дырку не протер. Право же, я прекрасно справлюсь, но если хочешь, пойдем, во всяком случае, твое присутствие окажется не без пользы, можешь подержать ведро, пока я буду мазать клеем.

— Хорошо. Если я тебе нужен, я пойду.

— Я не сказала, Роберт, что ты нужен, я сказала, что ты можешь быть полезен.

— Есть разница?

— Как сказал бы отец, различие.

Выйдя на улицу, мы — пятеро дам с рулонами прокламаций под мышкой, с небольшими ведерками клея для обоев, с кистями, а также я, — кликнули кэб. Если правительство когда-либо решится подавить этот мятеж, поймал я себя на мысли, ему не потребуется для этого особых усилий.

Мы с Эмили сошли у набережной Виктории. Она принялась расклеивать плакаты — но, несмотря на туман, задувал ветер, и обмазать их клейстером оказалось непросто.

— Одна бы ты ни за что не справилась, — заметил я, когда свернутая рулоном прокламация в четвертый раз покатилась по мосту.

Я бросился ее вызволять.

— Ну, по крайней мере, довольствуйся сознанием того, что пригодился, — сердито бросила она, хватаясь за шляпу.

— Что ты злишься!

— Еще бы не злиться! Никак не лепятся чертовы листки к кирпичной кладке. — Она ткнула мне пачку воззваний. — Если ты такой ловкий, сам лепи!

— С удовольствием!

Я клеил листы, а она стояла на страже.

— «Ка Вэ», — неожиданно произнесла она.

— Что?

— «Ка Вэ». Так говорят, когда является полиция, разве не знаешь?

— A-а… то есть, cave… латынь… — Я бросил взгляд на мост. Как раз в этот момент двое полицейских быстро направлялись от Ламбет-стрит прямо к нам. — Вообще-то, в таких случаях говорят: «Смывайся!»

Прозвучал свисток, топот бегущих ног эхом раскатился по мосту.

— Быстрей! — крикнул я Эмили, подхватив ее под руку.

Мы продвигались к Парламент-Сквер, обклеивая листовками каждое встречаемое на пути общественное здание. Как вдруг у Вестминстерского моста заметили автомобиль, припаркованный у обочины; шофер очевидно отлучился куда-то перекусить. На капоте был прикреплен правительственный флажок.

— Это машина министра внутренних дел Великобритании, — сказала Эмили.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Артур с ним знаком. Пойдем, наклеим листовку.

— Что-о?

— Потрясающая возможность, — порывисто выдохнула она. — Он скорее прочтет листовку на собственном автомобиле, чем на мосту. Для верно-ста мы еще и внутрь вклеим.

— Но Эмили… это невозможно.

— Это почему же? — Она уже разворачивала несколько плакатиков.

— Потому что… ведь это же машина. Это великолепный автомобиль! Произведение искусства.

— В таком случае, — сказала она саркастически, — давай побродим по округе, поищем какую-нибудь мерзость и на нее налепим листовку, ты это хотел сказать? Послушай, Роберт, что поделать, если министр внутренних дел предпочитает разъезжать повсюду именно в этой шикарной машине. Мне важней, чтоб он вот это прочел.

— Но подумай о бедняге-шофере… сколько бед ты ему принесешь!

— Неприятно, но что поделать, — сказала Эмили, намазывая клейстер на оборотную сторону чуть ли не пяти листовок. — А ты следи, ладно?

— Но это нечестная игра, — запротестовал я, хотя при этом все же последовал ее указанию.

— Учти, Роберт, — сказала Эмили, прикладывая измазанную сторону листовки к девственному металлу, — что женщина и джентльменство понятия несовместимые. Мы в эти игры не играем, мы ведем борьбу.

— Эй! — раздался окрик.

Я обернулся. Наши старые знакомые полисмены нас вновь засекли.

Мы петляли множеством боковых улочек, пока наконец я не подтащил Эмили в подъезду какого-то громадного дома, под портиком которого было спокойно и темновато. Мы ждали, прислушиваясь. На улицах было тихо.

— По-моему, мы оторвались, — сказал я. — Подождем еще минут пять для верности.

— Правда, здорово? — сказала она.

— Здорово? — с сомнением переспросил я.

— Ты же всегда хотел быть бунтарем. Вот ты им и стал.

— А ты — моя сподвижница.

— Как раз все наоборот. Ты мой сподвижник. И это замечательно.

И удержаться я не смог — эти сияющие глаза, эти подвижные губы, прерывистое дыхание ее вздымавшейся груди… все это так ярко воплощало ожидание поцелуя. И я поцеловал ее.