Арсен Люпен

Толпа закричала: «Ура!» — и Бахметьев почувствовал, что сходит с ума. Это его приветствовали! Это он, старший гардемарин Морского корпуса, попал в революционные герои. Каким образом? И, вообще, что же здесь происходило?

Его подхватили на руки и втащили в колонну. Он не сопротивлялся. Механически шел со всеми и пробовал сосредоточиться, но не мог. Гудела голова, мешали выкрики, толкотня и пение.

Что они пели? Кажется, «Марсельезу», только какую-то странную. Такой он никогда не слышал.

— Долой кровавого царя и его прохвостов! Долой министров-изменников!

Совсем как говорил брат Александр. Значит, царь и правительство уже дождались! Но что же будет дальше?

— Ура нашим братьям казакам! — Даже казаки, верная опора, и те от них отвернулись. И снова: Да здравствуют революционные моряки, ура!

Теперь было ясно: толпа обозналась, увидев его матросскую фуражку. И еще было ясно: нужно убежать. Как угодно, только немедленно.

Выйти из колонны ему удалось на углу Двенадцатой линии. Вся Двенадцатая линия до самой Невы была совершенно пустой, и над ней длинной желтой стеной возвышалось здание корпуса.

Что же будет дальше?

19

Лобачевский запахнул на себе белый халат, поднял палец и стал в позу театрального заговорщика:

— Здесь, в тиши сего гальюна, нас никто не услышит, и я могу сообщить тебе важные новости.

— Да? — Бахметьев был совершенно бледен, но Лобачевский, увлеченный своими новостями, этого не замечал.

— Слушай, ночью мне удалось пробраться в общую канцелярию и там на машинке отстукать в двадцати экземплярах гениальное произведение Ивана Посохова. Сегодня же мы его соответственно распространим.

— Какое произведение? — Бахметьев опять не понимал того, что говорил Лобачевский. Когда-то это с ним уже было, но когда именно, он вспомнить не мог. Просто не понимал ни одного слова. — Куда распространим?

— Проснись, шляпа! — и Лобачевский подтолкнул его кулаком. — Называется «Погоня за таинственным преступником» и состоит из собственных записок нашего самоотверженного Ивана Акимовича с соответствующими комментариями и дополнениями. Там всё есть: как он подстерегал злодея и заснул на своем посту, как мы накрыли его простыней и испускали нечленораздельные звуки и как он со страху прострелил себе ногу.

Это был какой-то бред. Не верилось, что это случилось в действительности и что он сам принимал в этом участие. А может, то, другое, что он видел на улице, было бредом? Нет, в его ушах еще до сих пор звучали крики и пение, и от них никуда было не уйти.

— Слушай, ты, — голос его был хриплым, но овладеть им он не мог. — Всё кончено. Совсем. Понимаешь? И эти глупости тоже. Их забыть надо.

Только тогда Лобачевский заметил, что у Бахметьева тряслись руки. Угостил его папиросой и молча смотрел, как он, прежде чем закурить, изломал две спички.

— Теперь рассказывай по порядку.

— По порядку? — Бахметьев затянулся дымом и закашлялся. Никакого порядка больше не существовало. Весь мир с головокружительной быстротой скользил неизвестно куда, и всё на свете рушилось сразу. — Это ты брось.

Он заговорил как мог. Путаясь и сбиваясь, перебрасываясь с одного на другое. Обо всем, что случилось, и тут же о том, что думалось.

Вот весь Морской корпус со всеми его безобразиями, и вот вся Россия. А потом сразу, ни с того ни с сего: конверт, забытый в минном классе (раньше он о нем не хотел говорить), отчаяние, и первая встреча с Плетневым.

Вторая встреча, странный разговор в темноте между дверями и квартира на Шестнадцатой линии, — иначе он поступить не мог. То, что рассказал солдат, брат Плетнева, очень на него похожий, и слова собственного его брата Александра. И, наконец, Большой проспект, где он был всего полчаса тому назад. Красные знамена, песни, выкрики и ухмыляющиеся лица казаков. Конец, и что дальше — неизвестно.

Лобачевский слушал не отрываясь. Даже не заметил, как у него во рту потухла папироса. Только когда Бахметьев кончил, вздрогнул, выплюнул окурок и сказал: — Ты с ума сошел. Ты… — но остановился, из портсигара достал новую папиросу и снова закурил. — Нет, кое-что и я слышал, только не обратил внимания. Говорили, будто бастуют заводы, но ведь они почему-то всегда бастуют. Все равно ты врешь. Этого всего не может быть.

Но тем не менее все это было. В ротах уже знали и — про забастовки, и про разгром булочных, и про то, что войска были ненадежны.

Новости приходили неизвестно откуда. Одно и то же известие слышали будто от кого-то из офицеров, по телефону из города и от матросов, строевых инструкторов.

Но офицеры, когда их прямо спрашивали, молчали, по телефону говорить было запрещено, а матросов-инструкторов нигде было не найти.

Сперва не верили, не могли поверить. Отшучивались и смеялись. Потом начали прислушиваться. Все те же вести шли со всех сторон, и становилось страшно.

Из угловых окон пятой роты видели толпу на Николаевском мосту. За наступившей темнотой никаких флагов разобрать не могли, но черная человеческая масса шла безостановочно, и конца ей не было.