Арт-пасьянс

– Да у нее даже не фамилия, – смущался Дуров. – Потом она очень застенчива, она будет бояться камер, людей, софитов!

– Да? Значит, она не актриса?

– Да какое там, совсем наоборот, хотя… в какой-то степени…

– Ну кто же это, кто, как ее фамилия? – уже пуская слюни от предвкушения сенсации, спрашивали на том конце провода.

– Да говорю вам, нет у нее фамилии, – с мукой выдавливал Дуров из себя признание.

– Как нет, а как же?

– Ну… у нее только кличка, – «раскалывается» наконец знаменитый артист, а Райхельгауз уже носится по кабинету, зажав рот руками и из последних сил пытаясь подавить хохот, рвущийся наружу.

В конце концов Дуров признается, что эта сексуальная связь слишком необычна даже для такой передачи, как «Про это», потому что его сексуальной партнершей является… коза. Молоденькая такая, беленькая козочка, которая не привыкла, мол, к такому повышенному вниманию и будет пугаться людей и осветительных приборов. И это – основное, что его останавливает и заставляет отказаться от съемки. Что сам он, мол, уже не против, уже почти согласился, но вот коза… Как она себя поведет… не знаю, не знаю. Может даже сорвать съемку, и что тогда? Все окажутся в глупом положении.

Самое поразительное в этой истории то, что представители передачи «Про это» только в первые десять секунд подозревали, что их разыгрывают, говорили: «Да бросьте! Да ладно! Ну зачем вы с нами так?» – а потом все-таки поверили! Уж очень, видно, хотелось поверить, потому что в широкой палитре сексуальных отношений, освещаемых ими, не хватало все-таки одного штриха, одной необычной краски – зоофилии. А уж то, что в ней замешан такой артист, как Дуров, вероятно, заставило бы рейтинг передачи сильно подскочить. Действительно, кого сейчас удивишь гомосексуалистами или лесбиянками? А вот с козой! Очень, очень любопытно!

Думается, что Дуров живет сегодняшним днем. И еще немного – завтрашним. Это очень правильно, так как то, что ты говоришь или делаешь сейчас, – уже через секунду становится прошлым, на которое оглядываться или тосковать по которому – непродуктивно и не совсем по-мужски. Необаятельная, плаксивая тоска по ушедшей молодости (как у иных драматургов, которые на этом строят свои пьесы) не для Дурова. Сейчас и только сейчас – реакция, поступок, речь. Потом можно оценить, сделать выводы, но не тосковать ни в коем случае. Что ему тосковать-то по ушедшей молодости, когда он сейчас и молод, и подвижен, как мало кто из тридцатилетних?.. Если у него на глазах и появляются слезы, то, что называется, – по делу. Они бывают вызваны сиюминутной эмоцией по поводу того, что происходит сейчас, а не из-за какого-то эфемерного далека. Когда такое случается на сцене, то становится особенно явно, почему Дуров – артист такого масштаба, такого класса. Происходит то самое таинство искусства, в поисках которого наиболее честные молодые люди и поступают в театральные институты. Ради этого, а не ради тщеславия, потому что редко кто согласится жить годы в безвестности и получать в своем театре месячный оклад, примерно равный однодневному заработку мелкого клерка Центробанка.

Некоторые артисты ошибочно полагают, что если они заставят себя заплакать на сцене – то это уже высший пилотаж и зрители, исполненные сострадания к персонажу, тоже не смогут сдержать слез. Совместных рыданий с залом, как правило, не получается, потому что зрители начинают сострадать не столько персонажу, сколько артисту: надо же, как мучается, бедный, весь уже слезами облился! Нет, пилотаж становится действительно высшим, когда артист сдерживается, не дает волю слезам, интонации его делаются скупыми и выразительными, но видно всё – всё, что он чувствует, как преодолевает себя, и в кажущейся простоте исполнения (кинематографической простоте, когда не дай бог переиграть на крупном плане) – такой силы скрытая эмоция, что заражает зрительный зал моментально. Все сидят, не шелохнувшись, и, затаив дыхание, следят за артистом. Он их уже повел, околдовал. И когда Дуров произносит монолог все того же Льва Толстого в спектакле «Миссис Лев» (спектакль называется так странно, потому что он скорее о жене Толстого Софье Андреевне), когда стоит над ней, в который раз покончившей с собой понарошку, – он знает, что это очередной шантаж, но ему нестерпимо хочется отнестись к случившемуся серьезно. Он говорит тихо, ровно, без намека на театральность, без соответствующих голосовых модуляций, задумчиво так роняет слова; ничего с ним вроде бы и не происходит… Вот только я, стоящий рядом, вижу, как по щеке прокладывает дорожку капля, в природе которой усомниться нельзя, и понимаю – это честная работа! Без расчета на реакцию публики, без всякой надежды на взаимность, бесплатно, для себя! И, кажется, партнеры, которые это видят, должны испытывать некоторый стыд за то, что они сейчас пусты по сравнению с ним.