Артамошка Лузин. Албазинская крепость

Сидели кружком у костра — грелись, курили. Подсел Чалык, Агада улыбнулась:

— В нашем чуме в бурю сказки рассказывают.

Панака ответил:

— В нашем тоже. Тебе начинать.

Агада опустила глаза — застыдилась.

Чалык посмотрел на отца:

— Не надо сказку, лучше про хитрость зверей. Панака выпустил густое облако дыма и сказал:

— Разгадайте загадку, а тогда я вам расскажу про самого хитрого зверя.

Все согласились.

— Какой зверь самый хитрый?

— Лисица, — ответил Чалык.

— Нет.

— Лючи, — поправила его Агада.

Панака задумался:

— Нет! Лючи в тайге не живут.

— Медведь, — вставил Одой.

— Нет.

Так никто и не угадал. Тогда Панака разъяснил:

— Самый хитрый зверь — белка.

Все удивились. Панака пояснил:

— Белки, как и люди, есть хитрые, хитрее десяти лисиц.

И Панака начал рассказывать о хитрых белках:

— Белка всяко хитрит. Кто ее учит и как она знает, что ее охотник по следам ищет, — этого я не скажу. Охотник, который след белки понимает, тот ее добудет, а который не понимает, всегда пустой в чум вернется. Старая белка, та по кругу ходит. Встанет утром и сделает вокруг дерева след; вечером придет — опять след в след этот же круг сделает. Придет охотник, посмотрит и скажет: «Куда-то девалась», — и уйдет. Есть белка еще хитрее: из своего дупла выйдет, с дерева вниз поглядит и на снег не сойдет — она по деревьям скачет, десять или больше деревьев проскачет, а тогда на снег прыгнет и тропы разные делает во все стороны — охотника путает. Обратно в дупло — опять по деревьям скачет. Тут охотник должен глазами сильно искать.

— Как искать? — не утерпел Чалык. — Ведь она по дереву скачет, следов нет!

— Эх ты, мужичок! А ты смотри на снег и увидишь на нем шишки, веточки, иголки — на снегу их хорошо видно. По ним и иди — это белка, прыгая, набросала.

Чалыку стыдно стало, как это он не догадался. Панака продолжал:

— Как весна придет, белку бить нельзя — шкурка плохая. Она тогда не хитрит, без всякой опаски ходит на глазах охотника и даже с ветки смеется в глаза и облезлым хвостом машет.

— Я ее, хитрую, убью! — похвастал Чалык.

— Расскажу еще про лося, — перебил Чалыка Одой. — Однажды вышел храбрый охотник на охоту. Лучше этого охотника и в тайге не было. Видит, огромный лось стоит, рогами о дерево шоркается. Выдернул из колчана охотник самую лучшую стрелу, натянул тугую тетиву. Взвилась стрела, молнией ударила лося в бровь и отскочила, разломившись на две части. Лось стоит по-прежнему шоркается о дерево. Схватил охотник вторую стрелу, заветную, с железным наконечником, и прицелился прямо в сердце бесстрашному лосю. Опять молнией блеснула стрела, ударила лося под лопатку, отскочила и разлетелась на три части. Все стрелы погубил тот охотник, а лось стоит, о дерево торкается, страшные глаза его искры бросают, а из ноздрей пар валит и собирается в тучи темные над лесом. Лось стоит, охотник дрожит от страха. Вдруг лось взревел, да так, что ветки с деревьев посыпались и вершины деревьев закачались и заходили, как в бурю. Кинулся лось на охотника. Испуганный охотник бросил лук да на дерево. Лось поднял голову, разбежался да как ударит лбом о дерево! Закряхтело дерево, повалилось на землю, а охотник успел уцепиться за вершину другого дерева. Посмотрел лось, а человек опять на дереве сидит. Сшиб лось и это дерево — охотник опять успел уцепиться за вершину другого дерева. Лось повалил множество деревьев, сделал целую просеку, а человека сбить не мог. Заплакал лось от горя, упал и скалой огромной сделался. Скала та называется Лосиной Головой, ее видно, когда поднимаешься на Горбатую гору… Не знал тот охотник, богатырь храбрый, что лось был священный. С тех пор эвенки стали сильнее лосей, но счастье эвенков лось унес с собой и схоронил под той огромной скалой.

— Сказка! — вскрикнул Чалык. — Это сказка!

Одой не соглашался. Чалык вскочил и подбежал к Панаке:

— Сказку он говорил? Сказку?

Панака усмехнулся:

— Так было давно, теперь сказкой стало.

Буря не переставала выть, злобно хлестать по чуму. Люди молча ложились в свои спальные мешки. Панака рассмеялся:

— Чалык, косичку береги — больше из льда вырубать не буду.

Сказал — и сам в страхе подумал: «Может, и верно злой дух в наш чум поселился? Не было бы несчастья».

Он вытащил из сумки деревянного божка и положил его под голову. То же сделали и все остальные. Только Талачи не могла отыскать своего божка, кряхтела и долго шарила в мешке. Тыкыльмо ощупью нашла голову Чалыка. Распустила ему косичку, гребнем из оленьего рога расчесала, заплела вновь и собрала ее в пучок на макушке, завязала этот пучок кожаной тесемкой, приникла своей щекой к щеке Чалыка:

— Теперь не примерзнет. Ложись, сынок…

Она села у костра на корточки и вновь стала думать о ярком солнечном закате, о синем мглистом снеге, о белом, как молоко, небе…