Артамошка Лузин. Албазинская крепость

— Степка, что-то подарков ноне купцы несут мне мало? Аль бедны? Аль скупы да жадны? Давно не ходил мой посох по их спинам!

— Не гневайся, батюшка, — испуганно верещит подьячий.

Людской гам сливается с конским топотом и ржаньем. Острожная площадь гудит, наполняется калеками, босяками, юродивыми и прочим гулящим людом. Откуда он берется, на каких кораблях он приплыл — никому это не известно.

Не успеет солнце бросить свой первый утренний луч, как взлетают над площадью гул, брань, крики. И расцветает она пестротой цветистых кофт, юбок, ярких платков, долгополых кафтанов, красных рубах, рубах, выжженных солнцем, побитых дождем и ветрами. У лавок толпятся эвенки. На них шапки беличьи, волчьи, лисьи и прочего лесного зверя, куртки из тонкого оленьего меха, опушенные серебристыми хвостами белок.

Плывет густой пеленой вонь рыбная, квасная, шубная, дегтярная. В обжорных рядах варится в котлах похлебка, на раскаленных углях жарятся мясо, рыба, пироги, пышки. Чад и перегар масла смешиваются с запахом ситного хлеба, лука, чеснока. Звонко кричат торговки, лоточники, зазывалы:

— Пироги с жару, пятак за пару!

— Купи калач — будешь силач!

— Не жалей грош — товар хорош!

У царского кабака да харчовок толпится народ: пьют с горя, пьют от счастья, пьют с торга, пьют так! Бросают пропойцы-питухи за жгучую чарку денежку; нет денежки — летят шапки, пояски, рубахи, кофты, штаны. Коль нет и этого, а болтается лишь крест на груди, — уходит мужик в кабалу на год, на два, на всю жизнь. Кому какая выпадет доля.

За обжорными рядами, на пригорке, стоят вкривь и вкось балаганы, наскоро срубленные избы, лачуги дымные. Тут спозаранку гром и гуд: куют кузнецы, сбивают бочки бондари, чинят обувь сапожники, лепят горшки горшечники, сколачивают столяры из тяжелых лиственных досок столы, скамьи, ящики. Ремесленный люд трудится от белой зари до темной ночи.

…В самый разгар ярмарки случилась на острожном дворе беда: просчитался подьячий. Просчет велик — завалили купцы двор подарками, государевой торговой пошлиной, все амбары заняли, некуда добро прятать — сгибнет. Забеспокоился жадный приказчик Христофор Кафтырев, ходит сумрачный, злой. Шарахаются от него осторожные служилые людишки: неровен час — убьет!

Подьячий сбежал и бродил за околицей. Ходил он в испуге, опечаленный, голову свою давил, чтобы придумать, как беду лихую миновать, как от казни спастись: или в бега пуститься в леса темные, или с повинной прийти, во всем повиниться и кару принять. Вдруг вскочил он, ударил себя по лбу, побежал к приказчику. Толкнул дверь — и тут же на колени:

— Батюшка Христофор Юрьич, смилуйся!

— Злодей! Губитель государевой казны! — набросился на подьячего приказчик. — Ну!

— В два дня могу амбар поставить… новый, большой… — извивался подьячий и лукаво щурился.

— Брехун! — перебил его приказчик. — Слова твои — ветер!

— Вот те крест! — клялся подьячий.

— Сказывай, как и что, — приглушенно заговорил приказчик и уставился на подьячего сверлящим взглядом.

Вскочил подьячий и забормотал над самым ухом приказчика.

— Ну замолол, ну зачастил, один гуд от твоих слов в ушах стоит! — отмахивался от него приказчик. — Говори толком.

Подьячий замолчал.

— Ну! — озлился приказчик. — На язык тебе медведь наступил, что ль?

Подьячий открыл оконце, в избу ворвался людской гам.

— Глянь, народу гулящего тьма! За малую деньгу гору свалить рады.

— То дело! Но смотри, Степка, нраву я, сам знаешь… Чтоб все было в толк. Понял?

— Понял.

— Беги!

Завертелся, закружился подьячий — во все концы послал зазывал. Рыскали зазывалы по площади, по Нахаловке, сновали из избы в избу.

А с подьячим случилось неладное: исхудал он, осунулся и, как шептали злые языки, умом обеднел. Забьется в темный угол, дергает из бороды по волоску и невнятно шепчет: «Амбар, амбар, амбар…» Долетел слух об этом до попа. Подумал поп, покрутил головой.

— Борода у Степки большая, кудлатая — хватит волосьев. Не тревожьте его.

Решил поп приказчику об этом рассказать, но забоялся: больно уж злобен был Христофор Кафтырев.

А тем временем поравнялись с острогом корабли — крутые носы. К острогу те корабли не причалили, а повернули на бой-струю и пронеслись быстрым плавом. Удивленно разинул рот писец, поковырял в носу, почесал под шапкой и гадать начал, какие то корабли: не то соляные, не то рыбные, не то хлебные, не то еще какие. Пока думал да прикидывал, корабли исчезли за крутой излучиной реки. Махнул воеводский служка рукой, с досадой пробормотал:

— Не нашей ярмарки корабли.

Корабли миновали излучину, стали носы к берегу направлять, шаркнули днищами о прибрежный песок и остановились. Первым вылез Филимон Лузин, а за ним и все остальные. Сошлись ватажники вокруг и стали думать: как бы и за какие дела приниматься? Порешили в дозор послать лазутчиков умелых, толковых, чтоб те в тонкости все разузнали, а к ночи сообщили в стан.

Филимон сказал:

— Пусть идут Артамошка с Чалыком. Кто о них худое подумает!

— И то верно, — согласились атамановы помощники.

Отвел Филимон Артамошку и Чалыка в сторону, долго говорил: