Артамошка Лузин

Ходит сонный казак, сопит себе под нос, глядит по сторонам. Артамошка без труда лазит под навес, а там забьются они с Чалыком в темный уголок и сидят. Чалык молча прижимается к Артамошке, гладит рукой его руку. От этой ласки Артамошке не по себе, и он пытается заговорить с Чалыком, но тот ничего не понимает. Артамошка вертится, размахивает руками, тычет пальцем себя в грудь. Чалык улыбается, но видит Артамошка, что не понимает он его теплых слов.

«Плохо, — думает Артамошка, — быть лесным человеком, простых речей и тех не понимает». И заглядывает он с тоской в глаза Чалыку и мотает безнадежно головой. Чалык скалит белые зубы, щурит узенькие глаза, шепчет какие-то совсем незнакомые слова, лишь изредка вставляя одно-два русских слова.

Артамошка понимает их и тогда мгновенно вскакивает, хлопает Чалыка по плечу:

— Молодец, по-нашему разуметь начинаешь! — И тут же с большим рвением начинает учить Чалыка русским словам.

Летят дни — белыми птицами мелькают, а пленники по-прежнему живут на воеводском дворе.

И каждый раз, уходя от Чалыка, Артамошка радуется: «Понятливый! Даром что лесной, а понятливый…»

Но вместе с радостью гложет душу Артамошки, как червяк, грызет его грудь-что-то непонятное, тревожное.

«Эх! нет дядьки Никанора! Его б спросить, — думал Артамошка. — Он все знает».

Однажды, дожидаясь, когда отвернется караульный казак, Артамошка задумался: «Как так! Он меня не зовет по имени, и я не знаю, как его зовут. Имени-то у него, однако, нет — он ведь не крещен».

Потупил голову Артамошка, постоял, подумал и повернул обратно. Дойдя до резного воеводского крыльца, остановился, покачал головой:

«Эх, дядя Никанор, дядя Никанор. Поведал бы ты…»

И тут Артамошке, как наяву, послышались слова дяди Никанора: «Крещеный али некрещеный, все едино человеческая душа».

Круто повернулся Артамошка и побежал. Свернул в переулок, взглянул на дремлющего казака и скрылся под темным навесом. Чалык вскочил, сказал Артамошке по-русски:

— Друга, драсту…

Удивился Артамошка, ответил:

— Здравствуй!

Чалык повторил это слово несколько раз, но выговорить так, как Артамошка, не сумел. Артамошка не обратил на это внимания и, заикаясь, спросил:

— Звать как?

Чалык не понял и закачал головой.

— Эх, — вздохнул Артамошка, — плохо тебе некрещеному — даже имени нет… Ай-яй-яй!..

— Чалык! — тихо окликнул его Саранчо.

Чалык отозвался. Они заговорили между собой.

Несколько раз Артамошка слышал в этом разговоре слово «Чалык» и потом неожиданно для себя громко сказал:

— Чалык!

Чалык засмеялся, ответил:

— Я — Чалык! Ты? — И он тыкал пальцем в грудь Артамошку.

Артамошка захлебывался, довольный и повеселевший:

— Я — Артамон, Артамошка! Понял?

С тех пор и стал Чалык звать Артамошку по имени.

Шел Артамошка и разговаривал сам с собой:

— Чудно: не крещен, а имя есть… Ну чудно!..

У погнивших и покосившихся набок ворот стояли писец и казачий старшина. Артамошка услышал:

— К полдню завтра.

— Завтра?

— Как отслужит поп молебен, то и в дорогу.

— Дальний путь!

— Чай, до Москвы, что до неба, далеко…

— Десять казаков велено отрядить.

— Оно и правильно. Убежать могут, одно слово — лесные.

Артамошка понял, затревожился.

Наутро он узнал, что настало время отправлять пленников в Москву.

Утром служили молебен. Поп читал подорожную.

Перед самой отправкой в приказную избу вбежал взлохмаченный лекарь:

— Пленник помрет! Нога, как бревно, вздулась.

— Как? — прошипел правитель. — А ты ж, дурак, лечил!

— Не велено было!

— Кем не велено?

— Ты сам, батюшка, не велел, молвил: не сдохнет! Ан и приключилось!

— Лечи! — приказал правитель.

Отъезд отложили.

Снова Чалык и Артамошка стали встречаться. Целые дни сидел Чалык, терпеливо ждал Артамошку. И как только между старой рухлядью и частоколом мелькала знакомая рваная шапка-ушанка, Чалык скалил крепкие зубы и вскакивал. Подолгу сидели друзья. Чалык, с трудом выговаривая русские слова, рассказывал Артамошке про тайгу, про родное стойбище. А как начнет говорить про птиц да про зверей, про охоту на них, то вскружится голова у Артамошки, и поплывут перед его глазами темные леса, высокие горы, бурливые реки, будто он и впрямь в тайге.

Опостылело Артамошке все: и двор, и люди, и даже собаки воеводские; гонял он собак камнями, чтоб перед ним хвостами не юлили. Плохо стал исполнять поручения Артамошка. И чем больше его наказывали, тем озорнее он становился. Тянуло его в тайгу, в дремучие леса. Никому не давал проходу: кого щипнет, кого ногой толкнет, кого обзовет обидным словом.

Однажды шел воеводский поп; поклонились ему с почтением казаки, расступились, дали дорогу. Артамошка вылетел, отбил стоптанными каблуками дробь, попа обидел.

— Озорник! — схватил его за волосы казак Степан Долин.

— За вихры его, озорника! За вихры! — закричали со всех сторон.

— Богохул! — прошипел поп.

Артамошка едва вывернулся и убежал.

Напрасно каждый вечер Чалык смотрел на частокол: шапка-ушанка не показывалась, третий день не приходил Артамошка. Чалык всматривался в темноту, ловил каждый шорох. Лишь на четвертый день, когда стемнело, услышал он чьи-то осторожные шаги. Послышался приглушенный шепот: