Артания

– А вот Горасвильд, – сказала она, опомнившись на мгновение, – говорит, что ты принесешь нам несчастье!

Придон вспомнил красавца мага в белой как снег мантии, что уже и на мантию не похожа, а почти боевой плащ полководца. Сердце защемило. Как тогда посмотрел на него этот Горасвильд из-под краев белой шляпы!

– А что сказал тот маг, – спросил он, – который с одной рукой?

– Барвник? – переспросила она. – Такой худой старик в черном плаще и в черной шляпе?.. Он вроде бы к тебе относится лучше. Но я его почти не слышала.

– Да, – сказал он горько, – Барвник в черном плаще, и черная на нем шляпа. Как такого слушать? Зато Горасвильд весь в белом… Но ты уверена, божественная, что черная совесть обязательно под черным плащом? А под белым – белая?

Она наморщила лоб, подумала, снова взглянула в его лицо.

– Ты дикарь, – сообщила она ему. – Ты очень силен и безумно отважен… Для большинства женщин это все, что требуется от мужчины. Тогда они могут гордо вышагивать рядом и свысока смотреть на подруг, у которых мужья не такие высокие и не такие широкие в плечах. Да, и в моей цивилизованной Куявии тоже такое… дикарство! Однако я – не дикарка. Мне вовсе не нравятся сильные и грубые мужчины.

Он был в отчаянии, поднялся и на, чал пятиться к двери, даже не понимая, что лучше через окно, как и пришел, когда она неожиданно спросила:

– Я нечаянно услышала, как челядинцы пели одну красивую песню… Я спросила, где ее услышали. Они указали на тебя. Неужели у вас поют такие песни?

Он опустил голову, прошептал:

– Поют. У нас поют.

– Да? – удивилась она. – Дикари тоже поют? Как странно и удивительно… Мне очень понравилась та песня. Ты запомнил ее случайно… или же знаешь еще?

– Знаю ли я! – вырвалось у него пламенное. – Я знаю сто тысяч песен! Я знаю… Я потерял им счет. Только это песни, потому что все о тебе! Все остальное – это так, тлен, прах, сухие листья…

В ее прекрасных глазах появилось удивление, росло, наконец перешло в изумление. Она прижала розовую ладошку ко рту, но не сумела удержать слова, что вырвались сами:

– Это… это ты их придумал?

– Я ли? – изумился он. – Нет, конечно!.. Их придумала моя исстрадавшаяся по тебе душа, мое израненное разлукой сердце, мое… все то, что есть я, и что выше меня, но тоже есть я! А я только та труба, тот боевой рог, что неумело выдувает прекраснейшие и неслыханнейшие звуки, превращая их в черт знает что, калеча и уродуя, ибо нельзя в человеческую речь вложить то, что рождается в человеческой же душе. Ибо тело у нас от зверя, а душа от богов… или даже выше, чем от богов!

– Выше, – повторила она зачарованно, – чем даже от богов…

Ему показалось, что она усомнилась, выкрикнул с жаром:

– Даже древние боги прослезились, а тонкошкурые эльфы рвали на себе одежды и рыдали… от зависти, наверное, что не могут сложить такие песни!..

– Эльфы? – спросила она остолбенело. – Ты видел эльфов? Настоящих?

– Я ночевал у них, – отмахнулся он. – Умоляли остаться еще на ночь, но для меня каждое мгновение разлуки с тобой – это кипящий огонь в груди, это ураган, сметающий города, это скачущий в пропасть конь, это…

– Ты видел эльфов… – прошептала она благоговейно. – Они в самом деле так прекрасны… как говорят легенды? Он отмахнулся.

– Никто из них не настолько прекрасен, чтобы подавать тебе воду.

– Ты не можешь так говорить! – запротестовала она, щеки ее окрасились нежным румянцем.

– Могу, – сказал он твердо. – Я ведь вижу тебя.

– А их… женщины? Ведь прекрасны!

– Да? – спросил он. – Как-то не рассмотрел.

– Почему?

– У меня всегда ты перед глазами, – признался он. – Я из-за этого… не смейся только!.. натыкался на деревья, как куявский дурак. Надо мной уже смеялись братья и боевые друзья.

Она нежно коснулась его могучей руки трепетными теплыми пальцами.

– Бедный… Я того не стою. Так о чем твои песни? Та была о весне, о ласточках… Он сказал пламенно:

– Да, я слагаю песни о весне и ласточках, я воспеваю твою поступь… но что бы я ни слагал, какими бы словами ни украшал свою песнь, все это те же три слова, что ты слышишь от меня. Только три слова! А все эти песни – это толкование этих слов, это… даже не знаю, нет слов… их никто еще не придумал… и даже я не создал! Эти три слова мужчина произносит только раз в жизни, их выговорить труднее, чем поднять каменную гору…

За дверью послышались тяжелые шаги. Придон уловил дребезжание неплотно подогнанных доспехов из цельного железа. По коридору двигалось не меньше десятка человек. Судя по стуку, все несли тяжелые короткие копья с широкими зазубренными лезвиями и ударяли ими в пол при каждом шаге.

Возле двери шаги затихли. В дверь постучали. Придон замер, глаза быстро обежали стены, где, кроме медных светильников, ничего тяжелого, а в спальне только легкие столики и совсем невесомые стулья и кресла.

Итания испуганно взглянула на Придона. Он бесшумно встал с края постели, могучие мышцы вздулись, он стал в боевую стойку. Она испуганно и с каким-то странным восторгом посмотрела на него, крикнула:

– Что случилось?

Из-за двери донесся виноватый мужской голос, густой и сильный: