Артем Гармаш

— Читал мало, признаю. Нет времени — не ухватишь всего. Зато сейчас наверстываю. Не о книжках говорю, а о тех кровавых страницах, что они — тот же Грушевский да Винниченко, как верховоды Центральной рады, — вписали в живое тело Украины. Немецкими да гайдамацкими шомполами, расстрелами, виселицами… Нет, Грицько, по-дружески советую тебе, урежь полы да беги от таких своих наставников.

Грицько возмутился:

— Не говори ерунды! Чего они мои! Свою голову имею на плечах.

— Имеешь. Однако вот хотя бы эти твои глупые разговоры о «варягах» взять. Разве ты своим умом до этого дошел? С чужого голоса порешь чушь! Известно, с чьего — украинские помещики да буржуазия и все, кто с ними, спят и во сне видят, как бы клин вбить меж украинским и русским народами. Понимают, что это необходимое условие, при котором только и смогли бы они свою самостоятельную буржуазную державу создать, основанную на эксплуатации своих «родных» рабочих да своего «родного» трудящегося крестьянства, а значит, в том числе и тебя самого. Так где же твоя голова, что и сам повторяешь за ними: «варяги»!

— Ты что, — даже остановился пораженный Грицько, — и вправду националистом меня считаешь? — И, не ожидая ответа, гневно возразил: — Какая глупость! Да я на фронте за три года войны сколько друзей задушевных имел среди русских! Хотя, правда, хватало и недругов. Из числа тех, для кого мы, украинцы, были тогда не «малороссами» даже, а «хохлами» да «мазепами». Вот что-то и в Кушнире мне…

— Ну, это ты уж зря! — нахмурился Артем. — Как это можно возводить на человека такое без всякого основания?

— А то, что за целый день, — а Кандыба говорит, что всегда так! — ни одного украинского слова не сказал, не основание разве?

— Очень шаткое! — сказал Артем, а Грицько продолжал:

— Ежели б это человек пришлый, было бы простительно, но он же здешний. Никак дед его еще прибился из Курщины на шахту в Донбасс, он уж здесь родился. Ну и живи себе на здоровье. А только ж и ты относись к нам, «туземцам», с уважением. И прежде всего языком нашим не гнушайся. Своего не чурайся, но и наш знай. Не заставляй меня… — Он сделал паузу, скрывая волнение, и закончил с отвращением в голосе: — До сих пор противно во рту от того суржика… что молол языком!

— А ты б не молол! Я же говорил с ним все время по-украински, и ничего — понимали один другого. Вот так исподволь и приучим. Да и не только Кушнира, а всех, на него схожих. Политика партии в национальном вопросе ясная и твердая. Кое-кто из русопятов-великодержавников попробовал было прошлой зимой свои порядки устанавливать на Украине, но сам товарищ Ленин так одернул, что навряд повторится.

— Твоими устами, Артем, мед пить! — скептически усмехнулся Грицько. — Может, и поверил бы, да сам знаешь — несть пророка в отечестве своем.

— А я в пророки и не лезу. Не пророчествую, а так мне здравый рассудок мой подсказывает. И вера непоколебимая в мудрость партии. Но только наивными дурнями были бы мы, ежели б думали, что все уже будет идти гладко. Нет, еще всего будет… Ведь первыми за всю историю человечества совершили мы у себя социалистическую революцию, первыми в мире создали свою рабоче-крестьянскую державу. Стало быть, не с кого пример брать. Своим умом придется доходить до всего да своими руками.

За разговором они и не заметили, как очутились на опушке леса, зачарованные химерной иллюзией выхода из ночи, только что обступавшей их в гуще леса, — не вперед, а назад во времени — в ясное предвечерье здесь, на опушке.

— Не угадал чуток, рановато вышли, — сказал Грицько. — Доведется обождать. Сядем.

Они уселись под кустом боярышника на зеленом валу широченного рва, совсем обмелевшего, может, за сотню лет, и поспешили закурить, спасаясь от комаров, облепивших их.

А ночь и в самом деле только еще наступала — прекрасная и торжественная. Запад еще пылал заревом, и его отблески золотили края темной неподвижной тучи, что горной грядой протянулась наискось через полнеба. Села в сумерках уже не видно было — только ветряки маячили на взгорке, но в необычайной тишине, углубленной комариным гудением, доносились сюда по-праздничному мягкие звуки и словно бы даже душистые — да троицын же день! — и такие знакомые и милые сердцу. Но чего-то и не хватало среди них — для полной гармонии, догадался: не слышно песен. Раньше в такой праздник звенело бы село со всех концов разноголосьем песенным. А нынче село онемело. И только слева, где-то за лугами, наверно, в Лещиновке, тихая, как эхо, слышалась, а может, только чудилась, до боли печальная песня…

— Ну и что же ты думаешь делать теперь, порвав с отрядом Кандыбы? — наконец нарушил затянувшееся молчание Артем. — После того, что ты сказал Кушниру об оккупированной Украине, вообразить тебя мирным хлеборобом — за плугом или с косой — никак не могу. Ведь слова не полова.