Артем Гармаш

Служанка вышла. В комнате снова завязался разговор. Но теперь Гмыря слушал невнимательно и все ловил себя на том, что прислушивается — не стукнет ли сенная дверь. Нет, Хома, как видно, решил дождаться, когда хозяин выйдет от гостей на ту половину. «Чего ему?» И наконец не выдержал, встал и вышел.

— Ну, чего тебе? — войдя в кухню, недовольным тоном спросил Гмыря.

Угрюмый человек в шинели, сидевший на лавке у порога, встал и негромким, хриплым от простуды голосом сказал:

— Дело, хозяин, есть. Винтовку продаю.

— Ну и продавай себе. Я тут при чем?

— Хочу, чтобы вы купили. Тоже русская, трехлинейка. В хорошем состоянии. И недорого: десять пудов ржи.

Уж очень это было похоже на насмешку. Но Гмыря сдержал себя.

— Ого, «недорого»! Это что, казенная цена ей такая?

— Казенная цена ее нам неизвестна. А вы так Титаренко заплатили. Вот я узнал, что у Олексы ее отняли, и пришел.

— Думал, что на дурня напал?

— Да почему ж на дурня?

— А потому. От вас теперь всего можно ожидать. Напрактиковались на войне. Сегодня продашь, а завтра натравишь кого-нибудь. Как Титаренко Луку. А рожь пополам. Вот оба и в выигрыше!

— Да бог с вами, Архип Терентьевич! Вот что значит голова хозяйская! Сам бы до такого, ей-бо, не додумался!

— И опять-таки, чего тебе так приспичило? Ночью?

— Потому как сегодня непременно нужно от нее избавиться. Не найду покупателя, хоть в прорубь бросай!

Такой поворот дела уже заинтересовал Гмырю. И своей таинственностью, и тем, что была надежда приобрести нужную вещь почти даром. «Пять пудов, больше не дам», — решил он. Но прежде чем назвать эту окончательную цену, поинтересовался, естественно, что же случилось. Но Хома при служанке не хотел говорить. И тогда Гмыря, хотя и с большой неохотой, провел чужого человека в «круглую» комнатку, служившую ему спальней. Закрыв за собой дверь и не предлагая Хоме сесть (да и сам не присаживаясь), Гмыря без лишних слов спросил Хому о причине.

— Да что я, для того с фронта бежал, чтобы снова туда попасть?! Дураков нет!.. — И рассказал, что нынче вечером Петро Легейда наказывал всем беднякам, кто имеет оружие, идти на облаву завтра. На волков будто бы.

— А почему же только беднякам?

— Вот то-то. В самую точку попали. Облава — только повод. Невкипелые да Артем Гармаш хотят отряд Красной гвардии в селе организовать. Вот и придумали. Чтобы собраться в безлюдном месте. Кажись, и командира выберут завтра. А раз уже и командир будет, считай, что снова в солдатчину, как кур во щи, попал. Так будь она неладна, эта винтовка! Восемь дадите?

— Десять, а не восемь, глупая башка твоя! — сказал Гмыря, прикидываясь возмущенным. — Или, думаешь, на твоей беде наживаться буду! — Оторопевший Хома Гречка растерянно моргал глазами. — Ежели, конечно, согласишься на мои условия.

— Сказывайте.

— За винтовку я даю тебе десять пудов ржи. Но не сразу. По два пуда в месяц. Сказать бы — в рассрочку.

— Э, вы хитрые, Архип Терентьевич, — зная хорошо Гмырю, заподозрил в его предложении какую-то каверзу Хома.

Но Гмыря сердито перебил его:

— Говорю, глупая башка, — так и есть! Чего ты боишься? Что я, мошенник? Так я же не беру сейчас винтовку у тебя — понял? Не беру. У тебя останется, пока не выплачу все сполна.

Хома в тяжелом раздумье долго мял в руках свою облезлую солдатскую шапку. Наконец:

— Так это же мне в отряд придется…

— А как же! Ежели другие вступают, так и тебе нужно. Не быть же тебе белой вороной среди них.

— И на облаву завтра?

— Непременно! — живо подхватил Гмыря и сразу же, поняв, что явно показывает свою заинтересованность в этом чужом для него деле, поспешил прикрыться шуткой: — Если не волка, авось хоть зайца подстрелишь. С мясом к празднику будешь. Колоть небось нечего?

— Какое там «колоть»! — махнул рукой Хома. — Без хлеба сидим. С той поры, как дома, почитай, ни разу еще хлеба досыта не поел.

— Ну вот, видишь! А завтра после облавы приходи вечером. Захвати с собой пустой мешок. Первый платеж — два пуда дам. А в понедельник смелешь. Во вторник жинка и тесто замесит. Вот и наешься хлеба досыта, по горло! Ну, так как, договорились?

Хома колебался еще, мял свою шапку, но потом наконец согласился. Без особого, правда, удовольствия.

— Ну что ж, нехай будет так! — сказал, вздохнув.

Вернулись на кухню. Хома взялся было за дверную щеколду, собираясь уходить, но Гмыря остановил его, подошел к столу, взял из-под рушника ковригу только выпеченного хлеба и, разрезав пополам, одну половину дал Хоме.

— Вот спасибо! — обрадованно благодарил тот, едва сдерживаясь, чтобы не начать тут же есть.

— Не, ты не говори «спасибо», — ответил Гмыря. — Ты не нищий, чтобы я тебе милостыню ради Христа подавал. Это — задаток. В счет восьми пудов.

— Как восьми? — оторопел Хома. — Десяти!

— Вот и имей с тобой дело! — возмутился Гмыря. — Легче — с цыганом. Сам же сказал: «Давай хоть восемь».

— А вы меня глупой башкой обозвали и сказали, что не восемь, а десять.

— Ты хоть людям не рассказывай, а то засмеют. Просишь восемь, а я даю десять. Так только глухие торгуются. Видать, и ты недослышал.

И убедил-таки Хому.