Артемий Волынский

Бирон уже готовился нанести ему удар. В собственноручно поданной челобитной (на имеющемся в следственном деле списке не проставлена дата, но в бумагах следственной комиссии указано, что она приобщена к делу 16 апреля 1740 года^{379}) обер-камергер и герцог представал верным слугой, который «с лишком дватцать лет» несет службу, «чинит доклады и представления», что тем более важно сейчас, когда один министр Кабинета «в болезни», а другой, то есть Остерман, «за частыми болезнями мало из двора выезжает». Волынский же осмелился подать государыне письмо (о нем пойдет речь ниже. — И. К.) с наветами на тех, кто «к высокой вашего императорского величества персоне доступ имеет», и тем самым возвел «напрасное на безвинных людей сумнение». Как бы не понимая, о ком идет речь в этом письме, Бирон просил защитить его честь и достоинство и потребовать от Волынского, чтобы «не токмо с именованием персон точно изъяснено, но и надлежаще доказано, и показанные со злости и лукавства тех, на которых автор того письма доводить хощет, именно объявлены были».

Следом фаворит обвинил кабинет-министра, посмевшего «в покоях моих некоторого здешней Академии наук секретаря Третьяковского побоями обругать». Собственно, само избиение поэта Бирона не интересовало. Для него Тредиаковский тоже был вроде шута, но не из придворного ведомства; в другое время он сам вместе с Волынским посмеялся бы над забавным приключением. Но теперь это происшествие пришлось как нельзя кстати: кабинет-министр рукоприкладствовал по отношению к просителю, прибывшему в приемную «владеющего герцога», и, самое страшное, в «апартаментах вашего императорского величества»^{380}, а это уже пахло оскорблением императрицы и могло подпадать под понятие «государева слова и дела».

Тут, пожалуй, интересными являются не сами обвинения, а причины, заставившие Бирона выйти из тени, предстать жалобщиком и вынести придворные склоки на публичное разбирательство. На первый взгляд неожиданное выступление фаворита против пользовавшегося его поддержкой министра, похоже, не было случайным. Эрнст Иоганн Бирон, обер-камергер и герцог Курляндский, к тому времени являлся фигурой весьма влиятельной, но отнюдь не всесильной. Как у любого «настоящего» фаворита, у него был свой круг обязанностей и полномочий — в качестве начальника придворного штата и личной канцелярии императрицы, дополнительного «канала» поступления информации от высших военных и штатских чинов, удобного неформального посредника в контактах с иностранными дипломатами, наконец, своеобразного лоббиста, ускорявшего принятие важных решений и игравшего роль влиявшего на раздачу наград и милостей. Но в текущее управление Сената и Кабинета он не вмешивался, а в иностранных делах вынужден был считаться с Остерманом. Только объединение этих двух фигур могло сокрушить Волынского.

Поражения и победы

Артемий Петрович, начав службу при Анне в качестве безнадежно проштрафившегося губернатора, в 1736—1739 годах неуклонно шел «наверх». Однако удержаться у власти сложнее, чем взойти на вершину. Для успеха ему (как и Бирону, Остерману или Миниху) надо было найти свою «нишу» — круг обязанностей, которые делали бы его необходимым, — и уметь осторожно делить компетенцию, не посягая на чужой «огород». Но своими растущими амбициями новый министр насторожил многих.

Он долгое время был лояльным по отношению к Бирону, но затем стал отдаляться от «патрона». С помощью друзей он выступил против президента Адмиралтейств-коллегий адмирала Н.Ф. Головина — креатуры герцога. 11 апреля 1738 года обер-штер-кригскомиссар флота Ф.И. Соймонов занял пост обер-прокурора Сената «в ранге генерал-майора», и вскоре после его назначения появился именной указ Анны Иоанновны от 29 мая 1738 года.

Документ во всеуслышание объявлял, что адмиралтейские суммы отдавались «на векселя купцам некоторым, не токмо малознатным капиталистам, в том числе и самым банкротам», а президент Головин «самовластно» раздавал деньги, «как бы его собственные», купцам и своим «служителям». В злоупотреблениях обвинялись также его подчиненные, а нечистый на руку командир был принужден «терпеть, манить, потакать и всячески пакостные их дела, кражи и воровство, елико возможно, попускать или закрывать, бояся того, чтоб на него самого доносить не стали». После ареста кабинет-министра Головин в прошении от 20 апреля 1740 года объяснял, что обличавший «бессовестные дела» чинов Адмиралтейства указ был составлен Волынским: «…обще с бывшим обер-прокурором, что ныне генерал-кригскомиссар, Федором Соймоновым сочинили и в доме у себя переписывали и чернили… формуляр указа, который переписывал кабинетный канцелярист Андрей Суровцев, яко бы на Адмиралтейств-коллегию, а в самом деле на меня, всеподданнейшего раба вашего императорского величества, будто бы деньги и материалы казенные вашего императорского величества самовластно разобраны и прочие непорядки учинены»^{381}.