Арти Конан Дойл и Клуб Гробокопателей

Это было тяжкое время. Всё было против нас. Погода скверная, рационы очень скудные, со всех сторон – грохот артиллерии. Наш враг оказался куда более грозным, чем мы ожидали, а наши союзники – куда менее надёжными. Наши войска были собраны в Балаклаве, чтобы блокировать продвижение русских. И именно здесь берёт начало моя история.

Нас четверых часто посылали в разведку вместе. Во время одного из таких заданий мы наткнулись на слишком ярко одетого русского офицера, который поил свою лошадь в горном потоке. Мы спешились, застали его врасплох и захватили в плен. Он оказался очень молодым – у него едва начинали пробиваться усы и борода. Но, судя по его одежде и поведению, это был высокопоставленный человек.

Он назвался князем Алексеем, кузеном и любимцем императора Николая, владыки России. Юный князь умолял нас отпустить его. Он посулил отдать в выкуп за себя драгоценный крест, усыпанный дорогими камнями, который он извлёк из-под рубашки и продемонстрировал нам. Крест был огромный, шириной в ладонь, из чистого золота, украшенный рубинами и изумрудами. Помимо того, этот крест служил мощехранительницей – внутри его была заключена косточка пальца какого-то знаменитого русского святого, и молодому князю эту реликвию выдал лично император, чтобы уберечь юношу от опасностей войны.

Князь предложил отдать нам этот крест в обмен на свободу, на позволение вернуться к своим. Мы согласились на такую сделку, и Эвермор забрал у него реликвию. Потом русский поднялся в седло и развернулся, чтобы ускакать. И тут Брэнд разрядил пистолет ему в спину и убил его наповал.

Мы, остальные трое, были возмущены таким бесчестным поступком, но Брэнд объяснил, что только так мы можем сохранить крест для себя – не оставив живых свидетелей его передачи. Если бы наши генералы узнали, что нам в руки попало такое сокровище, конечно, они захотели бы присвоить его. Когда война закончится, сказал Брэнд, ни королеве, ни всей нашей стране не будет дела до нашего благосостояния. А так мы сможем сами позаботиться о своей жизни, продав золото и камни с креста и обеспечив себя на долгие годы.

Хотя мы и стыдились этого преступления, однако же никто из нас не собирался отказываться от своей доли сокровища. Мы вместе закопали крест на руинах старой мельницы на краю военного лагеря и поклялись друг другу хранить дело в тайне. Однако когда мы возвращались в лагерь, моё сердце уже терзало дурное предчувствие, что нажитое богатство не принесёт нам добра.

На следующий день разразилась битва при Балаклаве, как потом назвали этот бой в газетах, где это кровавое дело было изложено во всех подробностях. Когда мы были с четырёх сторон окружены пехотой, а спереди на нас смотрели пушки, простреливавшие всю долину, мы, лёгкая бригада, ожидали приказа атаковать и могли только догадываться, куда направит нас командование. Когда же этот приказ наконец поступил, он вверг наших офицеров в замешательство. Нам приказали атаковать пушки, но никто не объяснил, какие именно пушки. Тогда капитан Нолан из 15-го гусарского вытащил саблю и указал на русскую артиллерию прямо напротив нас, в дальнем конце долины.

– Вот ваш враг! – возгласил он. – Вот ваши пушки!

По рядам трубы затрубили атаку, и лёгкая бригада двинулась вперёд. Кто теперь не знает этой истории – трагической и воодушевляющей? Мистер Теннисон написал правду, когда сказал в своих стихах, что «Чугунные чудища не отдыхают – из каждого хлещет жерла». Огонь был справа и слева, и мы в самом деле скакали долиною смерти.

Русские пушки палили со всех сторон, разрывая тела людей и лошадей, а мы мчались и мчались вперёд. Капитан Нолан пал одним из первых. Из остальных шести сотен, бывших в атаке, до того края долины доскакали едва ли пятьдесят. И там им пришлось развернуться назад, чтобы не попасть в окружение вражеской кавалерии. Лошадь подо мной подстрелили, и в общем хаосе и смятении я как-то умудрился пешком добраться до наших рядов. Но тут позади меня взорвалось ядро, и я упал без чувств.

Должно быть, меня отыскал и доставил в госпиталь кто-то из выживших товарищей. Очнулся я уже на больничной койке, в окружении прочих раненых и умирающих, стонущих от боли. Нога моя была сломана и заключена в шину, а ещё я был ранен в голову шрапнелью и от этой раны страдал до конца своих дней.

Я узнал, что Брэнд и Хейз оба погибли в атаке, а Эвермор оказался на койке в госпитале неподалёку от меня. Его раны были такими тяжёлыми, что он наполовину утратил рассудок и был уверен, что не переживёт той ночи. Лежа там, я не мог отделаться от мысли, что убийство молодого князя и кража креста навели на нас это проклятье – не только на нас четверых, но и на всю лёгкую бригаду.

Бедняга Эвермор метался в лихорадке и едва мог говорить. Я слышал, как он чуть слышно шепчет:

– Крест… Это крест всё сделал. Лучше бы нам никогда его не видеть!

Я кое-как дохромал до его койки и попробовал успокоить друга.

– Т-с-с, Джонни, – повторял я, – не стоит говорить об этом вслух.

Я прижал руку к его губам, чтобы заставить его молчать, и тут понял, что его дыхание навсегда оборвалось.