«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить

— Ко мне! — с надрывом, остервенело закричал я, хватаясь для убедительности за кобуру пистолета.

Старшина нехотя подчинился. Он оказался вдвое старше меня и всем своим видом показывал, что вынужден подчиниться мальчишке-лейтенанту, хотя наперед знает, что затеянное мной дело совершенно бессмысленно. Вдвоем, хватая бревна сразу за оба конца, мы быстро раскидали направо-налево развалины в центре домика и обнаружили мертвого старика и убитую молодую женщину с бездыханным младенцем на руках.

— Ну что, лейтенант, хватит? — с издевкой укоризненно сказал старшина.

Мне ничего не оставалось, кроме как извиниться перед степенным старшиной, ведь я напрасно заставил его рисковать жизнью. В досаде я рванул обнажившуюся в завале спинку кровати и сквозь образовавшуюся щель внезапно увидел под кроватью живые глаза.

— Дяденька, не уходи! Спаси нас! Я вырасту большой — тоже тебе помогу! — послышался из-под кровати тоненький мальчишеский голосок.

О господи! Сколько же всего слышалось в этом плаче-мольбе, призыве-обещании! Страх и тревога!

Надежда и боязнь быть неуслышанным, непонятым, неуваженным! Этот кричащий мальчик хотел заранее задобрить, не упустить возможного спасителя; после страшного удара и потрясения, жуткой могильной темноты и тесноты вдруг появился просвет и с ним — надежда на спасение! Наверное, ни один, даже самый гениальный трагический артист не в состоянии вложить в свой голос столько чувств и переживаний, страданий и надежды, что скороговоркой вырвались из груди погибающего ребенка.

Старшина тоже понял, что под кроватью есть кто-то живой, перестал обижаться, бросился ко мне, и мы вдвоем приподняли конец кровати. Показалось заплаканное детское личико, мальчик просунул голову в образовавшуюся щель, вздохнул полной грудью и рванулся вперед, пытаясь расширить лаз, и так ему хотелось побыстрее выбраться, что он быстро-быстро заработал изнутри ручонками. Мы же со старшиной едва удерживали заваленную обломками стен кровать — не могли ни опустить ее на голову ребенка, ни приподнять повыше. И не только из-за тяжести. Под другим ее концом послышались приглушенные крики придавленных детей.

— Быстро снимай штукатурку с кровати! — распорядился я, изо всех сил удерживая в одиночку тяжеленный груз.

Опрокинув наконец кровать, в небольшом пространстве мы обнаружили пятерых детей и мертвую женщину: своим телом она обеспечивала жизненное пространство детям, погибнув под тяжестью смятой кровати. На перекошенных страданием и страхом лицах ребятишек живо блестели широко раскрытые глаза, сжатыми в кулачки ручонками они быстро-быстро растирали глаза, размазывая по щекам слезы, пыль и кровь. Под лучами яркого зимнего солнца радость воскрешения тут же переводила страдальческие лица от плача к улыбке. А бомбежка продолжалась, грохот и визг рвали барабанные перепонки, едкая пыль, затмевая клубами солнце, першила в горле. Принялись со старшиной быстро вытаскивать детей из завала, осторожно беря в руки теплые, мягкие и, казалось, такие исчезающе-хрупкие тельца. За годы войны, общаясь с холодным грубым металлом, наши руки настолько огрубели, что эта деликатно-нежная работа потребовала от нас большего напряжения, чем расчистка завала.

— Дяденька, а под столом тоже ребята были, — подсказал мальчик, которого мы спасли первым.

Из-под раздавленного стола мы вытащили еще четверых. Пока я усаживал на дно образовавшейся ямы спасенных ребятишек, старшина молча куда-то исчез, я даже не успел узнать его фамилии. А одетые в домашние рубашонки детишки, ежась от холода, дрожа всем телом от страха, присели в тесный кружок, натянув на коленки платьица. Я, как единственный ответственный за жизнь детей взрослый человек, не мог их оставить. Осмотрелся вокруг, куда бы их пристроить, но бомбежка продолжалась, и кругом ни души, а у меня в кармане пакет, я и так задержался. На свое счастье, заметил высунувшуюся из погреба-шалашика голову какого-то старика.

— Дедушка, — взмолился я, — возьми ребятишек, а то мне некогда.

Что стало дальше с детьми, я не знал. О происшедшем я никогда никому не рассказывал и не докладывал.

* * *

И вот однажды, в шестьдесят втором году, почти двадцать лет спустя, я проезжал мимо станции Барвенково, прочитал название и вспомнил тот случай. Подумал, из девяти ребят кто-то все же, должно быть, выжил. Приехал домой в Курск и написал письмо в Барвенково, в школу. Директор школы собрал учащихся в актовом зале и стал читать мое письмо. Вдруг с задних рядов поднялась библиотекарь школы Александра Степановна Тимченко, кричит:

— Это же мой муж Ваня был среди тех ребят, которых спасал лейтенант! Он мне рассказывал!