Артёмка

Из-за занавеса выбежал толстый гимназист, тот самый, который не хотел впустить Артемку, и объявил, что через пять минут начнется дивертисмент. В публике захлопали. Толстяк сказал: «Ба, знакомые все лица!» – и, ухмыляясь, ушел.

Когда опять подняли занавес, вышел худощавый, с рыжими волосами и светлыми глазами гимназист. Он взялся руками за спинку специально для этого поставленного стула и сказал:

– «Осел и Соловей».

Артемка знал басню наизусть, но гимназист прочел ее так хорошо, с такой забавной мимикой и живыми интонациями, что она показалась Артемке совсем новой. Это был тот гимназист, который исполнял в водевиле роль заики. Видимо, его любили. Когда он кончил, в публике долго хлопали и вызывали: «Лунин! Але-еша!»

Потом выходили другие гимназисты и тоже читали стихи. Больше других Артемке понравилось стихотворение о мужиках, которые пришли к вельможе просить о своих делах, а их швейцар не пустил. Артемке и самому захотелось выучить эти стихи и читать их так, как читал большеголовый смуглый гимназист, – чтобы за душу хватало.

– Это Клавдин, – сказал босоногий мальчуган. – Коля Клавдин, ихний режиссер.

После Клавдина щупленький, но уже с усиками гимназист сыграл на скрипке. За ним вышел толстяк, встреченный возгласами из публики: «Ба, знакомые все лица!» Он прочитал рассказ Чехова «Разговор человека с собакой» и так при этом заливисто лаял, что в соседних дворах откликались все собаки. Насмешив публику, толстяк объявил минуту перерыва.

Некоторое время слышен был лишь стук стульев да звуки настраиваемых инструментов. С гитарами, мандолинами и балалайками гимназисты заполнили всю сцену. Гимназист с усиками стал впереди и, когда все смолкло, взмахнул руками. Тихо и задушевно оркестр заиграл какую-то украинскую песню, и от нее Артемке стало так грустно и так захотелось пожаловаться на свою жизнь!

А потом вышла девушка в пелеринке, та, которая стояла у калитки с кружкой, и мягким, грудным голосом спела под оркестр песенку о жаворонке. Песня тоже была грустная, но глаза у девушки смотрели на публику со спокойной лаской, даже улыбались, и от этого никому не хотелось грустить. Когда она кончила и пошла к выходу, в публике захлопали, как не хлопали даже Лунину, и запросто кричали: «Леночка, еще! Еще, Леночка!» Леночка выглядывала из-за двери и, смеясь, качала головой.

Наверно, ее все-таки заставили бы петь, но маленький дирижер взмахнул рукой, балалаечники яростно ударили по струнам, и под звуки марша, смеясь и перекликаясь, гости пошли к выходу.

Босоногие мальчуганы, как груши, посыпались вниз. Артемка тоже слез с дерева. Он потер онемевшую ногу, постоял и нерешительно сел на скамью перед сценой. Там, за занавесом, еще слышались голоса. Из-за сцены вышла женщина и потушила лампы. Стало темно, и сразу высыпали на небе голубые звезды. Женщина подошла к Артемке:

– А ты чего ждешь?

– Я режиссера жду. – сказал Артемка.

– Это Колю? Он уже ушел.

Сбоку с подмостков на землю спрыгнул толстый гимназист и, повернувшись, протянул руку.

– Я сама, – услышал Артемка знакомый голос, и девушка в пелеринке легко спрыгнула вниз.

– Вот, Колю спрашивает, – сказала женщина. Гимназист и гимназистка приблизились к скамье.

– А, это вы! – сказала Леночка, как знакомому. – Коля ушел. Вы приходите завтра днем. Днем он обязательно будет.

Толстяк фыркнул, взял девушку под руку и пошел с ней к выходу.

– Иди и ты, – сказала женщина. – Я сейчас буду калитку запирать.

На улице было уже тихо и так темно, что Артемка едва мог различить идущих впереди Леночку и ее спутника.

Толстяк что-то тихо говорил. Потом вдруг голосом, похожим на голос Леночки и, как ни странно, на кошачий крик, на всю улицу пропел: «Между небом и землей жаворонок вье-ется!»

Артемка еще услышал смех Леночки, затем они свернули за угол и скрылись.

Артемка постоял, вздохнул и, погружая ноги в мягкую, за ночь остывшую пыль дороги, побрел к своей будке.

Первое знакомство

«Идти или не идти? – думал Артемка на другой день. – Все они между собой свои, а я что? Высмеют и прогонят». Вспомнив, как толстяк сказал: «А на четвереньках ходить умеешь?», он усмехнулся: «Тоже актер! По-собачьему лает. Не пойду!» – и, плюнув на оселок, с ожесточением принялся точить нож.