Артхив. Истории искусства. Просто о сложном, интересно о скучном. Рассказываем об искусстве, как никто другой

Но главный – разительный – контраст состоял в том, что Серов по большей части был сумрачен и несчастен, а Коровин – энергичен и заразительно весел. Серов часто задумывался о природе своей тоски и не находил ответов. Коровин никогда не унывал.

Монархи, великие князья, тайные советники, серые кардиналы, светские прелестницы, публика, коллеги, ямщики, половые – все уважали Серова. С ним считались, перед ним преклонялись, знакомством с ним гордились. Коровина – просто любили.

Два сапога

Само собой, между друзьями было куда больше общего, чем казалось со стороны. У сурового, совершенно несмешного Серова было завидное чувство юмора. И если уж он решал пошутить, получалось очень эффектно. В то же время Коровин – весельчак, балагур, человек-праздник – был куда сложнее, чем старался казаться. На его долю выпало немало испытаний. Его отец, не сумев смириться с банкротством, покончил с собой. Его первенец умер в младенчестве – не в последнюю очередь из-за нищеты (не хватало денег на еду и лекарства). Коровин винил себя, чувство вины не позволяло ему бросить жену, которую он давно разлюбил.

Сохранять веселый легкий нрав стоило ему немалых усилий. Его работы, казавшиеся современникам поверхностными и легкомысленными, были своеобразной терапией – стеной, которой художник отгораживался от горестей повседневной жизни. Обычно открытый и разговорчивый, Коровин не распространялся о своих невзгодах. Такого Коровина – несчастливого, обиженного жизнью – окружающие не знали. Серов знал. В отличие от Серова Коровин легко сходился с людьми, легко заводил друзей. Но ни Врубелю, ни Шаляпину он на судьбу не жаловался. Выслушивать жалобы было эксклюзивной привилегией Серова. В такие моменты Коровин приходил к Серову с черного входа, вызывал друга на лестницу – никто другой не должен был этого слышать.

Чуть ли не с момента знакомства Серов и Коровин сделались неразлучны. Время от времени они вместе работали. Иногда вместе путешествовали. А после того как к мастерской Коровина на Долгоруковской улице в Москве пристроили отдельную комнату – специально под мастерскую Серова, – практически вместе жили.

При столь тесном контакте не могло обойтись без творческого влияния. Но вот сюрприз – оно было скорее односторонним, причем поддавался ему обычно несгибаемый монолитный Серов. Рядом с Коровиным Серов, случалось, давал слабину, оттаивал, становился тоже чуть-чуть импрессионистом. И иногда – не часто – бросив работу, тоже палил по дворовым крысам из Костиного ружья.

Легкость, с которой Коровин старался писать и жить, его стремление к радости были заразительны. Сумрачный Серов находил в своем неунывающем друге то же «отрадное», что и на полотнах итальянских мастеров.

Что касается влияния, которое Серов оказывал на Коровина, оно ограничивалось записями в дневниках. Посмотрев на работы друга, Коровин, бывало, писал что-нибудь наподобие «нужно вернее ухватывать натуру». Но вскоре его собственная натура брала свое и вместо бревен и стекол в окне снова загорались краски, пятна, настроение.

Соперничать с Серовым на равных Коровин даже не пытался. Он отдавал себе отчет в том, что в этой компании он всегда будет вторым. И это был еще один важный аспект этой непотопляемой дружбы. Зависть, творческая ревность, соревновательный дух – всего этого Коровин был напрочь лишен.

В свою очередь, суровый правдолюб Серов прощал своему другу то, что не простил бы другим, – определенную ветреность, некоторую безответственность, мягкотелость, податливость политических (или каких-либо еще) убеждений.

Коровин пережил Серова почти на 30 лет. В 1911 году – в год смерти друга – ему исполнилось 50. Юбилей Коровин не отмечал – без Серова праздновать было незачем.

В погоне за солнцем

Будучи знаменитостью с мировым именем, признанным мастером, пользующимся непререкаемым авторитетом у коллег, и человеком, окруженным любовью друзей и родных, Серов зачастую чувствовал себя несчастным. И не мог объяснить причин хандры – ни себе, ни другим. Супруга художника удивлялась метаморфозам, которые происходили с ним в заграничных поездках: во Франции или Италии Валентин Александрович заметно оживал, но, едва вернувшись домой, мрачнел на глазах.

После тяжелой болезни, которую художник перенес в 1903 году, к его обычной «пасмурности» прибавилась ипохондрия. Серов сделался суеверен. Как-то в окно его московской квартиры залетел попугай. Птица, к которой Валентин Александрович сильно привязался, вскоре умерла, и он видел в этом дурной знак.

Серов постоянно расспрашивал мать о том, как умер отец – его беспокоило сердце, и он подозревал, что недуг – наследственный. Однажды, после репетиции в театре, одна из актрис предложила подвезти Серова, и тот, называя адрес, пошутил: «Только не спутайте. Ваганьковский переулок, а не Ваганьковское кладбище».