Артур и Джордж

Он посетил могилу Туи в Грейшоте. Он возложил цветы, он всплакнул, повернулся, чтобы уйти, и поймал себя на мысли, а когда он снова приедет сюда? На следующей неделе или через две недели? А потом? В какой-то момент цветы перестанут возлагаться, и посещения станут реже. Он начнет новую жизнь с Джин, возможно, в Кроборо, по соседству с ее родителями. И навещать Туи будет… неловко. Он скажет себе, что достаточно просто думать о ней. Джин — дай Бог! — сможет родить ему детей. Кто тогда будет навещать Туи? Он покачал головой, чтобы избавиться от этой мысли. Какой смысл предвосхищать будущую вину? Действуешь в согласии с лучшими своими принципами, а затем встречаешь дальнейшее согласно с тем, чем оно обернется.

И тем не менее, вернувшись в «Под сенью» назад в пустой дом Туи, он почувствовал, что его влечет в ее спальню. Он не распорядился, чтобы в комнате сменили обстановку или сделали ремонт, — разве он мог? И потому тут стояла кровать, на которой она умерла в три часа ночи, и в воздухе веял аромат фиалок, и ее хрупкая рука покоилась в его большой неуклюжей лапе. Кингсли и Мэри сидели с измученной, испуганной вежливостью. Туи приподнимается чуть ли не с последним вздохом и говорит Мэри, чтобы она оберегала Кингсли… Вздыхая, Артур подошел к окну. Десять лет назад он выбрал для нее эту комнату, из которой открывался самый лучший вид на сад, на их собственную сужающуюся долину, где смыкался лес. Ее спальня, ее больничная палата, комната ее смерти — он все время пытался сделать ее как можно приятнее и безболезненнее, насколько было в его силах.

Вот что он говорил себе… говорил себе и другим так часто, что в конце концов сам поверил. Всегда ли он обманывал себя? Ведь это была та самая комната, где за несколько недель до смерти Туи сказала их дочери, что ее отец снова женится. Когда Мэри сообщила эти слова, он попытался отнестись к ним легко — глупое решение, осознал он теперь. Ему следовало бы воспользоваться случаем, чтобы восхвалить Туи, а кроме того, подготовить почву, а он в панике прибег к шутливости и спросил что-то вроде: «А она имела в виду какую-нибудь конкретную кандидатку?» На что Мэри сказала: «Папа!» И нельзя было ошибиться в неодобрении, с каким это было сказано.

Он продолжал смотреть из окна спальни через заброшенные теннисные корты на долину, которая когда-то в момент прихотливой фантазии напомнила ему немецкую народную сказку. А теперь она выглядела всего лишь частью Суррея, которой и была. Вернуться с Мэри к этому разговору было нельзя. Но одно оставалось неоспоримо: если Туи знала, то он погиб. Если Туи знала и Мэри знала, тогда он погиб вдвойне. Если Туи знала, то Хорнанг был прав. Если Туи знала, то Мам ошибалась. Если Туи знала, то с Конни он разыграл гнуснейшего лицемера и постыдно манипулировал старой миссис Хокинс. Если Туи знала, то самое его понятие о благородном поведении было притворством. На холме над Мейсонгиллом он сказал Мам, что честь и бесчестие соседствуют так тесно, что трудно провести границу между ними, а Мам ответила, что именно это делает честь столь важной. А что, если он все это время бултыхался в бесчестии, обманывая себя и никого больше? Что, если свет принимал его за пошлого нарушителя супружеской верности, и то, что он им не был, ничего не меняет. Что, если Хорнанг был прав, и нет разницы между виной и невинностью?

Он тяжело опустился на кровать, думая о тех недозволенных поездках в Йоркшир, о том, как он и Джин приезжали на разных поездах и уезжали разными, чтобы выглядеть ни в чем не повинными. Инглтон находился в двухстах пятидесяти милях от Хайнхеда, там они были в безопасности. Но он путал безопасность с честью. За годы и годы, конечно, всем все стало совершенно ясно. Что такое английское захолустье, как не водовороты сплетен. Пусть Джин, блюдя приличия, все время пребывала в женском обществе, пусть они с Джин подчеркнуто никогда не гостили под одним кровом, однако знаменитый Конан Дойль, сочетавшийся браком в приходской церкви, разгуливал по холмам и долам вместе с другой женщиной.