Артур Конан Дойл

Это «наш» и выражало всю горечь обиды публики. У нас, представляющих эту самую публику, сознание, как у карикатуристов: нам непременно нужно приклеить ярлык раз и навсегда, иначе мы не знаем, на каком мы свете. Ну а как быть с Круком, Лоджем или Расселом Уоллесом? О, они уважаемые ученые, но они вполне укладываются в тот образ «рассеянного профессора» из комиксов, который, выходя из дому, сует своей жене чаевые и целует на прощанье швейцара. Наделенные такими чудачествами, они стояли вне жизни, в стороне. Но Конан Дойл? Тут совсем другое дело.

Он играл в шары, умел бить на три борта в бильярде, мог выстоять против любого любителя-тяжеловеса. Он создал, наконец, Шерлока Холмса. Четверть столетия его коренастая фигура олицетворяла независимого британца, свободного от всего этого вздора.

Что же случилось? Уж не заболел ли он в самом деле?

Все это он знал и понимал очень хорошо. Он будет самым знаменитым из всех, обратившихся в спиритизм, самой заметной мишенью, потому что именно его обращение казалось самым невероятным. И следующим, конечно, вставал вопрос денег.

О доходах следовало забыть. Доходы к черту. Он был сейчас самым высокооплачиваемым автором — до десяти шиллингов за слово. Он еще мог позволить себе время от времени рассказ-другой — в его кабинете стоял бюст Шерлока Холмса еще с норвудских времен, — но никаких повестей или романов, если они не посвящены спиритизму. Ничего, кроме спиритических книг, спиритических статей, спиритических доказательств. А выступая с лекциями, он мог брать плату только на покрытие расходов.

И тут из глубины прошлого всплывают строки:

«Вам, мздоимцы, не понять…»

А заслуженные почести?

В 1919 году ему исполнилось шестьдесят лет. Он еще мог рассчитывать, если Бог даст, лет на десять плодотворной писательской деятельности. И вот приходит на память одно его письмо: «Я могу представить себе человека, который под конец долгой и плодотворной жизни принимает рыцарский титул как знак признания проделанного им труда», — так писал он в 1902 году.

Одно время ходили смутные разговоры о пэрстве, так ни во что и не вылившиеся. Конечно, это должно было ему польстить, и, небо свидетель, понравилось бы матушке, которая сейчас так восставала против его спиритических увлечений.

Если бы эти разговоры не были просто слухами, принятие титула пэра могло означать для него забвение его миссии перед человечеством. В таком случае выбора нет — о пэрстве надо забыть. И он предпочел забыть.

Одно лишь тяготило его, с чем он никогда не мог смириться: он терял друзей.

«Это человек, — писал Дуглас Слейден несколько лет назад, — для которого призвание будет путеводителем в любую роковую минуту. В Лондоне найдется не много людей, кто не знал бы его крупную фигуру, круглую голову, сильно выдающиеся скулы и бесстрашный взгляд голубых глаз на добродушном лице. Он самый популярный оратор (можно ли теперь сказать это?), увлекающий и веселящий публику простым обращением, но резкий и убедительный в решающие минуты. Из всех авторов сегодня он наиболее заслуживает титула великого человека».

И еще совсем недавно американский писатель в детройтской «Фрипресс» вспоминал о его приезде в 1894 году, как о появлении «мудрого советника в высших вопросах, всегда готового прийти на помощь друзьям, нуждающимся в его наставлениях».

Ну а теперь едва ли он может рассчитывать на такое отношение.

Он потеряет большинство друзей. И не они в этом повинны. Разве можно винить их в том, что им становится неловко за него, когда он начинает вещать о спиритизме? Ушли в прошлое вечера в Уиндлшеме, когда за бокалом портвейна сиживали ведущие юристы, знаменитые литераторы и путешественники. Каждый, как и он, придерживался своих взглядов. Но его взгляды — не предмет для спора или теоретизирования. Дело вообще не во взглядах, а в истине. Он знал истину.

— Познав истину, — говорил он Джин, — мы должны быть готовы принять то, что нас ожидает. Беспокоит ли это тебя?

— Ничто не имеет значения, когда веришь, что должен это свершить.

— Я не могу делать ничего иного. К этому меня ведет вся моя жизнь. Это величайшая в мире ценность.

И старый воин, столь многими любимый, но столь немногими поддержанный, опоясался мечом и выступил на великую битву.

ГЛАВА XXII НАЧАЛО

Целых одиннадцать лет меч его не знал покоя. Целых одиннадцать лет в изверившемся послевоенном мире с неимоверной энергией стремился он не упустить ни одной возможности выступить, высказаться, вызвать на бой всякого противника, одиннадцать лет работал он почти без отдыха, будто неиссякаемая сила и свет наполняли его.

«Так не может продолжаться долго, — повторяли врачи. — Человеку в вашем возрасте…»

В его возрасте? Для него, удивительным образом сочетавшего умудренность шестидесятилетнего человека с пылкостью тридцатилетнего, возраст не имел значения. Значение имела его миссия, то, что предстояло совершить, и к чему, как он говорил, сводилась вся его жизнь; он был теперь снова в начале пути.