Арысь-поле (сборник)

В годы, последовавшие за отъездом Зайки, за Гольдой прочно закрепилась слава городской сумасшедшей. Так прочно, что никто уже и внимания не обращал на нее, слоняющуюся по парку или у школы. Гольда не забредала слишком далеко от дома — будто боялась, что в ее отсутствие появится важный гость или почтальон принесет долгожданное письмо. Муж никогда не ходил за ней.

Тому жилось нелегко. Он умирал с тоски по Зайке, то и дело срываясь навестить ее у старой фру Паттерсон, но и Гольду оставить не мог. Жалость переместилась куда-то под ложечку и уже не покидала его, грызла, грызла изнутри. Он чувствовал в Гольде страшную поломку, исправить которую почти мог — а это хуже, чем не мог совсем. Поздними вечерами, в кровати или на полу у печи, он садился у нее за спиной так, чтоб обнять руками и ногами, обернуть собой, и писал пальцем на ее ладонях поверх белесых шрамов: «бедная Гольда, бедная моя девочка, бедная лисичка». Но Гольда будто разучилась читать. Нестихающая тоска в ней разрасталась, выходила наружу, поедала пространство, и Том слышал, да, слышал, как она урчит и жрет.

Иногда он думал, что было бы, откажись он от Зайки и саквояжа с деньгами. Растил бы прежнюю Малесту как родную или мучился бы сомнениями и в конце концов возненавидел? Но мысли эти скоро гнал прочь. Ну как это — отказался бы от Зайки?! От своей красавицы дочки, которой повезет однажды в жизни так, как еще не везло им с Гольдой.

Гольда Паттерсон день за днем выходила из дома и кружила все теми же улочками. Шла и шла, будто голодная собака за струйкой запаха жаркого, изнемогая от близости недосягаемой цели. Пока однажды не остановилась как вкопанная. На нее будто снизошло просветление. Как если бы в мутное от копоти и грязи стекло плеснули чистой водой и мир за окном просиял красками. Все, что ей нужно было сделать, — это подкупить больничного архивариуса, чтобы получить доступ к документам тринадцатилетней давности. На этом ее поиск навсегда был бы окончен. И как только это не пришло ей в голову сразу?.. Видать, и вправду горе помрачило ее рассудок.

Понемногу Гольда приходила в себя. Перестала патрулировать улицы, привела в порядок дом, даже улыбалась мужу. Захотела работать: стала брать заказы на пошив одежды. Сначала их было не много, но шила она аккуратно и дешево. Лед неприязни постепенно таял вокруг Гольды, и вскоре к ней даже стали приводить детей, с которыми она вела себя ласково и ничуть не тревожно, часто шутила. Том был счастлив. Он уже предвкушал тот день, когда с окончательно выздоровевшей женой отправится к матери, чтобы забрать назад Зайку, ставшую тихим, застенчивым подростком.

Но у Гольды другое было на уме. Тайком она все пересчитывала накопленные деньги и однажды рискнула отправиться в больницу, где когда-то произвела на свет с Божьей и врачебной помощью свою единственную дочь.

Сестра Таланта, заведовавшая архивом больницы, молча убрала кошелек в ящик стола и жестом приказала Гольде следовать за ней.

Раскрыв протянутую монахиней папку, Гольда ахнула. Так вот где следовало ей искать свою девочку — в доме советника Нюквиста.

Так далеко от дома Гольда еще не заходила. Особняк Нюквистов стоял в богатом квартале у озера. Точнее, это был не квартал, а целое поселение на городской окраине, где зимой необозримые лужайки и корты превращались в снежную пустыню, а вишневые сады, над которыми граяли полчища ворон, вид имели жуткий и одичалый. Издалека дом казался нежилым. Гольда долго шла вдоль невысокой, но плотной живой изгороди. Дошла до угла и повернула на узкую тропинку, отделяющую владения Нюквистов от участка соседей. Чем ближе подходила она к заднему двору, тем глубже втягивала голову в плечи и в конце концов пригнулась, затрусила с остановками, как охотящаяся лисица.

На заднем дворе между опорами свернутого летнего шатра был натянут гамак, и в гамаке, завернувшись в длинную шубу, лежала ее малышка Малеста. Из-под круглой шапочки, сшитой по тогдашней моде (с ушками наподобие леопардовых) свисали темные пушистые косы. Щуря золотые глазки на зимнем солнце, девочка неспешно объедала навешенные на шею бусы из мороженой клюквы. Она была в той самой поре, когда в Нейланде девушек отлучают от материнской груди, в нежном расцвете четырнадцати лет. Война Алой и Белой роз шла на ее щеках, и Гольде почудилось, будто до ее ноздрей долетает исходящий от Малесты превосходный и тонкий кокосовый запах.

Ноги Гольды подкосились, кончики грудей полыхнули тысячами осиных жал. Она протянула к девочке руки, силясь позвать, но не смогла издать ни звука. В этот момент отворилась дверь и на заднем крыльце показалась служанка.

— Фрекен Фликке, вас матушка зовет!