Асан

У Пака возникли большие проблемы со сном. Отец говорил подолгу. Настаивал на полноценной беседе. Что ж спать!.. Почему не отвечаешь?!. Если отец вдруг о чем-то задумывался, кореец тотчас пытался вздремнуть. Хоть немного… Особенно если отец в хмельном раздумье съезжал со стула… И молча сидел на полу. Но промежутки тишины были слишком малы.

Едва Пак засыпал — отец просыпался. И снова и снова рассказывал он корейцу о построении миллионов на Красной площади. О китайских народных плясках на Васильевском спуске… Пак каждый день жаловался Крамаренке на недосып, однако же он так и не стал ошибаться в своих безукоризненно оформляемых бумагах. Просто в его глазах стоял туман.

Только на четвертую (или пятую) ночь, как раз когда я вернулся, оба наконец устали… и спали. Особенно сладко спал Пак. Эти невинные ароматы непьющего писаря!.. Зато справа висел густой дух крепкой выпивки… Там, в соседстве с горой солдатских гимнастерок, стоял отцов простенький топчан. Я присел на край.

По полу тихо перекатывалась пустая бутылка. Все-таки отец перешел с водки на дешевое пойло… Я не решился будить. Я тоже был усталый. Я просто посидел около… Отец… Его усы… Его мощное сонное дыхание.

Я вспомнил забытое. Он учил меня в детстве натягивать сапоги… Утром, когда в школу… Высокий подъем ноги. У многих. Уже с детства… Вся тогдашняя обувь — сапоги, валенки — все с трудом. Отец учил меня выждать. Ощутить миг сопротивления. И только тут еще и еще подтягивать голенище с усилием… Школа.

Пусть спит… Я протянул руку. Я хотел прикоснуться к нему. Погладить его высокий морщинистый лоб. Но он вскрикнул, и я отпрянул… С протянутой было рукой.

Крики были неожиданные:

— Маша! Маша!

Я так и сидел с отдернутой, как бы отброшенной кверху рукой… С пьяноватого, сладкого сна он выкрикивал имя не мамы, а своей первой жены.

Мама была жена лучше, была вернее, чем та. Насколько я знал.

Я ушел к себе. Надо было поспать.

Однако ночь получилась тяжелой. Только я лег — разбудил Крамаренко. Один из солдат-грузчиков сломал руку. Я быстро вновь оделся и еще быстрее пошел к погрузке. Это у второго пакгауза… Я забеспокоился — как-то вдруг, мимолетом, подумал, что поломался один из моих шизов-контузиков. Из бродячих…

Отправлять их в родную воинскую часть надо вместе, обязательно вместе. Они составляли пару. Алик и Олег.

Тяжелая ночь тяжела с первой минуты… Солдат сидел от погрузки в сторонке — уже выбитый из обычной колеи. Сидел прямо на земле, ждал судьбы. «Идет фельдшер! Уже идет!» — повторял ему Крамаренко.

По силуэту солдата я понял, что шизы целы… поломался кто-то третий. Я подошел… Ваня Клюев. Безотказный на работе. Почему ломаются самые тихие? — легкий вопрос и легкий ответ. Я присел на корточки с ним рядом… Сейчас, Ваня, отправим… Не робей… В медчасти лучше, чем здесь… А какие там медсестры!

Я почувствовал себя машиной, которая ломает солдатиков. Склад на войне — такая машина. «Это хорошо, Ваня. Поверь… Ты там жирком обрастешь. Повеселеешь!» — я был и ломающей, и утешающей машиной. Подбадривая, я рассказывал ему анекдоты о медсестрах, очень старые.

А на самом трудовом месте, у открытого заднего борта грузовика, я видел своих двух контузиков. Вкалывали!.. Конечно, там. Они безотказные. А как, мол, иначе?.. Зато опытные солдаты-грузчики, конечно, жухали. Как бы трудиться поменьше. Как бы еще разок сбегать отлить… Все они… Кроме этих двоих. Да еще Вани, уже поломавшего руку… Чуть ниже локтя. Ваня придерживал руку другой рукой. Лучевая кость. Это на месячишко!

Один из двух грузовиков загружался с ленцой. Я строго окрикнул солдат. Я, мол, все вижу… Но помалу они все равно сачковали. Устали… Неделя была авральной, погрузка-разгрузка. И сплошь солярка — бочки! Подпрыгивающие в накате! Ночью — это тяжело. Тюлени, — так почему-то называют бочки с соляркой. Гимнастерки солдат мокрые… Рожи красные.

Я сидел с Ваней, но опять встал… Ага! Я присмотрелся. Да там и впрямь нелады. Ну-ка!

— Шестаков!.. Ко мне! — крикнул я, выдергивая одного из солдат-грузчиков к себе поближе.

Солдат подошел, дышал тяжело. Этот не притворялся… Но тем хуже для него.

— Почему не потеешь? — спросил я. — Повернись. Повернись! Не прячь спину!

Я потрогал, еще и похлопал ладонью по его сухой спине.

— Не пил. Клянусь… Честно… Не пил, товарищ майор.

— Дыхни.

Алкоголь обезвоживает организм. Но сначала связывает воду внутри нас.

Солдат дышал каким-то жутким дыханием, и я поманил к себе рукой Крамаренко.

— Сейчас, сейчас, т-рищ майор! — Крамаренко следил за погрузкой у дальней машины. Там забарахлил автоподъемник бочек. Судя по звуку.

Крамаренко подошел к Шестакову и, ничего не спрашивая, придвинул ноздри. Тоже нюхал. Однако солдат действительно не пил. У нас, увы, уже был такой опыт. Почки… Или сердце… То, что не давало солдату при ночном сверхнапряжении потеть, мог унюхать-определить только врач… Пусть врач и разберется. Солдат потому и отлынивал, быть может, что почки ему подсказывали. Почки ему нашептывали, обе сразу: «Не спеши, солдатик. Ты не из долгожителей…».

Я отправил его в казарму. И чтоб с утра к врачу.