— Ах, такая была умора, и до чего же мне хотелось, чтобы вы его послушали! Заметьте-ка: чтобы не вызвать подозрения, он говорил все это, заканчивая золотую пряжку, которую вы поручили ему сделать. И напильник придавал выразительность речам лицемера. Вот что он говорил: «Дорогая Катрин, я схожу с ума от любви к вам. Когда же вы сжалитесь над моими муками? Я прошу вас сказать лишь одно словечко. Поймите, какой опасности я подвергаюсь ради вас! Если я не окончу пряжку, учитель, пожалуй, заподозрит меня кое в чем, а если заподозрит, то убьет без всякой жалости; но я готов на все ради ваших хорошеньких глазок. Господи Иисусе! Проклятая работа не двигается. Да послушайте, Катрин, и чего ради вы любите Бенвенуто? Ведь он платит вам не благодарностью, а равнодушием. А я бы любил вас так пылко, но был бы так осторожен. Право, никто бы ничего не заметил, и вашему положению не повредило бы. Мне-то вы можете довериться: я скромен, вас не подведу. Послушайте-ка, — продолжал он, ободренный моим молчанием, — я подыскал надежное и укромное убежище, мы с вами без страха могли бы там побеседовать». Ха-ха-ха! Да вы во всю жизнь не догадаетесь, Бенвенуто, какой тайник выискал наш тихоня! Бьюсь об заклад, что только такие вот скромники, такие смиренники и могут найти этакое укромное местечко. Знаете ли, где он вздумал назначить мне свидание? Да в голове вашей большущей статуи Марса! Говорит, что туда можно взобраться по приставной лестнице. Уверяет, будто там есть премиленькая каморка, где нас никто не приметит, зато мы увидим дивный сельский пейзаж.
— Действительно, мысль великолепная, — сказал, рассмеявшись, Бенвенуто. — Какой же ты дала ему ответ, Скоццоне?
— В ответ я расхохоталась — никак не могла удержаться, и господин Паголо обманулся в своих ожиданиях. Тут он стал укорять меня в бессердечии, в том, что я желаю ему смерти, и все в таком роде; орудовал молотком да напильником и все говорил, говорил целых полчаса: ведь стоит ему разойтись — болтает без умолку.
— Ну, а что же в конце концов ты ему ответила, Скоццоне?
— Что ответила? Тут вы постучали в дверь, и он положил на стол пряжку — доделал все-таки, а я с самым серьезным видом взяла его за руку и сказала: «Паголо, вы говорите как по писаному!» Вот почему у него и был такой глупый вид, когда вы вошли.
— Право же, Скоццоне, зря ты так себя вела: напрасно ты его отпугиваешь.
— Вы мне велели выслушать его, я и выслушала.
— Надобно было не только выслушать его, милочка, а и ответить! Так нужно, чтобы выполнить мой замысел. Сначала поговорить с ним без раздражения, потом — снисходительно, а уж затем — с благоволением. Сделаешь все это — скажу, как поступать дальше. Ты только положись на меня и в точности следуй моим наставлениям. А теперь ступай, милая крошка, и не мешай мне работать.
Катрин выбежала вприпрыжку, заранее хохоча над шуткой, которую Челлини сыграет с Паголо, хотя ей так и не удалось отгадать, что это будет за шутка.
Она ушла, а между тем Бенвенуто и не думал работать: он бросился к окошку, выходившему в сад Малого Нельского замка, и застыл на месте, словно погрузившись в созерцание. Стук в дверь вывел его из задумчивости.
— Фу ты, черт! — сердито воскликнул он. — Кто там еще? Неужели нельзя оставить меня в покое, тысяча дьяволов!
— Прошу прощения, учитель, — раздался голос Асканио. — Я уйду, если мешаю вам.
— Ах, это ты, сынок! Да нет же, нет, ты мне никогда не мешаешь! Что случилось, зачем я тебе понадобился?
И Бенвенуто поспешил открыть дверь любимому ученику.
— Я нарушаю ваше уединение, прерываю работу, — произнес Асканио.
— Нет, Асканио, я всегда рад тебе.
— Дело в том, учитель, что я хочу открыть вам свою тайну и попросить вашей помощи.
— Говори. Все отдам тебе — и деньги, и силу, и ум.
— Быть может, мне все это и потребуется, дорогой учитель.
— Отлично! Я предан тебе душой и телом, Асканио. К тому же мне тоже надобно кое в чем исповедаться тебе. Да, я буду чувствовать себя виноватым, меня будут терзать угрызения совести, пока ты не отпустишь мне невольный грех. Впрочем, говори первый.
— Хорошо, учитель… Но, великий Боже, кого вы лепите? — воскликнул Асканио, прерывая себя.
Он только сейчас заметил начатую статую Гебы и узнал в ней Коломбу.
— Гебу, — ответил Бенвенуто, и его глаза заблестели. — Это богиня молодости. Не правда ли, Асканио, она прекрасна?
— О да, дивно хороша! Но мне знакомы эти черты, она не плод воображения!
— Ты нескромен! Но раз ты приоткрыл завесу, я ее совсем отдерну. Ничего не поделаешь, придется мне признаться первому. Ну что ж, садись вот тут, Асканио, и слушай — мое сердце станет для тебя открытой книгой. Ты вот сказал, что тебе нужна моя помощь, а мне нужно, чтобы ты выслушал меня. Когда ты все узнаешь, я почувствую огромное облегчение…
Асканио сел, побледнев сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят смертный приговор.