Асканио

Что же касается Клемана Маро, великолепного в своем новехоньком, с иголочки мундире королевского камердинера, то он выглядит не менее смущенным, чем на приеме у герцогини д’Этамп. Видно, в кармане поэта и теперь лежит новоиспеченное стихотворение или какой-нибудь сиротливый сонет, и он ждет случая преподнести его под видом импровизации. Увы! Всем известно, что вдохновение нисходит свыше и мы над ним не властны. Вот и ему пришли в голову восхитительные стихи о госпоже Диане. Он пытался бороться, но ведь муза не возлюбленная, а повелительница: стихи получились сами собой, рифмы каким-то чудом нанизывались одна на другую, и теперь злосчастный мадригал невообразимо терзал его. Имей Маро власть над собой, он, разумеется, посвятил бы его герцогине д’Этамп или Маргарите Наваррской, в этом не могло быть ни малейшего сомнения — ведь поэт всей душой тяготел именно к партии протестантов. Быть может, этот проклятый мадригал и привязался к нему в ту минуту, когда он силился сочинить эпиграмму на госпожу Диану; как бы то ни было, а превосходные стихи, посвященные католичке, появились на свет Божий. Можно ли было удержаться и вопреки своей приверженности к партии протестантов не продекламировать их хотя бы вполголоса кому-нибудь из друзей, понимающих толк в литературе!

И бедняга Маро не удержался. Нескромный кардинал де Турнон, перед которым поэт излил свою пылкую душу, нашел эти стихи такими прекрасными, такими блестящими и великолепными, что, в свою очередь, не утерпел и пересказал их герцогу Лоранскому, а тот не замедлил передать их госпоже Диане. И тотчас же в лагере "синих" пошло шушуканье; поэта подозвали, его упросили, заставили прочесть стихи. "Лиловые", увидя, как Маро пробирается сквозь толпу к Диане, тоже приблизились и окружили испуганного и польщенного поэта. Наконец и сама герцогиня д’Этамп поднялась с места и с любопытством поглядела в сторону "синих". "Только для того, чтобы увидеть, — сказала она, — сумеет ли этот плут Маро, всегда такой остроумный, достойно воспеть госпожу Диану".

Несчастный поэт поклонился улыбающейся ему Диане де Пуатье и уже собирался начать читать стихи, но, обернувшись, увидел герцогиню д’Этамп, которая тоже ему улыбалась; однако если улыбка Дианы была полна благосклонности, в улыбке герцогини д’Этамп таилась угроза. Итак, пригреваемый с одной стороны и обдаваемый ледяным холодом — с другой, бедный Маро дрожащим, запинающимся голосом пролепетал свои стихи:

Подчас, признаться, стать хотел бы

Фебом,

Но не затем, чтоб исцелять я мог Боль сердца, мне ниспосланную Богом, — Ведь с болью, от которой изнемог,

Не в силах сладить никакой зарок,

И не затем, чтоб стрелами его Сердца пронзать… Соперничать напрасно Мне с королем. Хочу лишь одного — Любимым быть Дианою прекрасной.

Едва прозвучали последние слова изящного мадригала, "синие" разразились аплодисментами; "лиловые" хранили гробовое молчание. Ободренный похвалами и задетый за живое враждебными взглядами "лиловых", поэт решительно подошел к Диане де Пуатье и преподнес ей свое творение.

— Диане прекрасной, — произнес он вполголоса, склонясь перед красавицей. — Вы понимаете меня, мадам? Прекраснейшей из прекрасных, несравненной!

Диана поблагодарила Маро выразительным взглядом, и он отошел.

— Почему бы не посвятить один мадригал прекрасной даме? Ведь до сих пор я посвящал свои стихи прекраснейшей из всех, — виновато сказал Маро, проходя мимо герцогини д’Этамп. — Помните — "Властительнице гордой всех сердец"?

Вместо ответа Анна пронзила Маро грозным взглядом.

Все это время две небольшие группы держались в стороне от толпы придворных. Первую составляли небезызвестные нам Асканио и Бенвенуто Челлини, имевшие слабость предпочитать мадригалам "Божественную комедию". Во второй были столь же хорошо нам знакомые граф д’Орбек, виконт де Мармань, мессир д’Эстурвиль и Коломба, упросившая отца не смешиваться с толпой придворных; она впервые находилась среди этих людей, и они не внушали ей ничего, кроме страха. Граф д’Орбек, желая быть галантным, не захотел оставить невесту, которую отец привез во дворец, чтобы после обедни представить королеве.

Асканио и Коломба, хотя и были очень взволнованы, тотчас же заметили друг друга и то и дело украдкой переглядывались. Оба чистые и застенчивые, выросшие в возвышающем душу одиночестве, они чувствовали бы себя затерянными среди этой блестящей и испорченной знати, если бы не встретились здесь и не имели возможности обмениваться ободряющими взглядами.