Аскольдова могила

– Изволь, матушка, споем, – сказал Тороп, садясь на скамью против Надежды. – И если ты, красная девица, – имя и отчество твое не ведаю – до удалых песен охотница, так авось мое мурныканье придет тебе по сердцу.

Бедная девушка не смела приподнять своих потупленных глаз; она чувствовала, что в них легко можно было прочитать все тайные ее помыслы: ее радость, страх, нетерпеливое ожидание и надежду.

– Ну что ж, Торопушка, – сказала Буслаевна, – о чем задумался?

– А вот сейчас, мамушка, авось эта песенка развеселит твою заунывную красавицу.

Тороп откашлялся и начал:

Ты не плачь, не плачь, моя голубушка!
Не слези твое лицо белое:
Не загиб, не пропал твой сердечный друг…

– И, полно! – прервала Буслаевна. – Что это за песня? Да от нее тоска возьмет. Не правда ли, моя красавица?

– Нет, мамушка, – отвечала тихим голосом Надежда, стараясь скрывать свою радость, – песня хороша.

– Да изволь, Буслаевна, – сказал Тороп, – за этим дело не станет, споем и другую:

Взгорелась бела горлинка,
Взворковалась о своем дружочке,
О своем дружочке,
Сизом голубочке.
Что-то с ним подеялось?
Не попался ль в когти он
К чернокрылым коршунам?
Не пришиб ли его
Мощным крылом
Поднебесный орел?
Не воркуй, не горюй,
Моя горлинка!
Ты не плачь, не тоскуй,
Красна девица!..

– Эх, нет, Торопушка, – прервала опять Буслаевна, – да это все на тот же лад. Послушай-ка! Мне Вышата сказывал, что ты в последний раз в Рогнедином тереме спел ему какую-то прелюбезную песенку. Ну-ка, мой соловушко, спой нам ее!

– Пожалуй, мамушка! Дай только припомнить… да, да!.. Ну, слушай же, да только слушай всю. Ведь песня без конца, что человек без ног: и хорош и пригож, а все назовешь калекою… Кой прах, вовсе начало запамятовал!

Тороп призадумался; поглаживал свой широкий лоб, запевал потихоньку на разные голоса, топал ногою от нетерпения и вдруг вскричал с радостью:

– А, вспомнил, вспомнил! Только смотри, Буслаевна, не мешай, а не то я вовсе петь не стану. Ну, слушайте!

Уж как веет, веет ветерок,
Пробирает по лесу;
По кусточкам он шумит,
По листочкам шелестит,
По лужайкам перепархивает!
То запишет он прохладою,
То засвищет соловьем.
Он несет к девице весточку
От сердечного дружка;
Он ей шепчет на ухо:
Тяжко, тяжко было молодцу,
Да товарищ выручил.
Ты не бойся, моя радость!
Не грусти, моя краса!
Не найдут меня злодеи,
Не отыщут мой приют.

За долами, за горами,
За глубокими оврагами,
С верным другом и товарищем
Я от них скрываюся,
Нет проходу, ни дороженьки;
Нет ни следа, ни тропиночки;
Все заглохло былием
И травою поросло.
Не свивает там гнезда
И могучий орел;
Не взлетают к нам туда
Стая ясных соколов;
И хоть близко от тебя,
А как будто бь живу
Я за тридевять земель.

Ты не бойся, моя радость!
Не грусти, моя краса!
Не найдут меня злодеи,
Не отыщут мой приют!

Тороп перестал петь и, взглянув с приметным беспокойством на перегородку, сказал:

– Что это, Буслаевна? Уж нет ли кого в этом чуланчике?

– И, что ты, светик! Кому там быть?

– Мне послышалось, что там скрипнули дверью.

– Какою дверью?

– Не знаю, мамушка; только, власть твоя, нас кто-то подслушивал.

– Уж не кот ли мой проказит? – сказала Буслаевна, вставая. – Ну, так и есть! – продолжала она, взглянув за перегородку. – Брысь ты, проклятый! Эк он к поставцу-то подбирается!.. Вот я тебя!.. Брысь!

– Ну, мамушка, – прервал Тороп, – видно, твой кот ученый, и лапы-то у него не хуже рук. Дверцы в твой поставец были заперты, а теперь, смотри-ка, крючок вынут из пробоя и они только что притворены. Ну, нечего сказать, диковинный кот!

– Ах ты балагур, балагур! – промолвила Буслаевна, стараясь улыбаться. – Чего не выдумает? Уж будто бы мой кот снял крючок с пробоя. Что и говорить, смышлен-то он смышлен, а уж озорник какой: чуть что плохо лежит, так и его! Ономнясь полпирога у меня съел, а третьего дня…

Тут Буслаевна принялась рассказывать, как этот кот заел двух цыплят и задушил ее лучшего петуха.