Асмодей. Бегство с Нибиру

Восседая на возвышении, в резном, украшенном драгоценными каменьями кресле, изготовленном лучшими умельцами из кости дивного заморского зверя и благовонного дерева произрастающего где-то далеко у моря, единодержец принял его весьма прохладно. На подступах к нему, стояли грозные стражи и не давали приблизиться ближе, хотя казалось, что хищные животные, сотворенные из золота, итак не дадут подступиться любому со зломыслием, свирепо рыча по-звериному, и громко хлопая крыльями крича по-орлиному. Видя, что кто-то уже доложил правителю о бедственном положении войска, не объяснив при этом всей сути произошедшего, Шешу все понял. Сомнений у него не было, сообщить об этом, мог только, кто-то из его благородных и вельможных соратников. Точнее самых высокочтимых из них. Только они, убежавшие далеко вперед, могли принести известие о заплутавших эштах раньше него, выехавшего впереди войска. Только кого-то из них, за столь печальное известие, в застенках Киша не ожидала пыточная дыба. Слишком много связывало их с государем, так, что даже и он не мог сделать им чего-нибудь худого, без оглядки на их богатейших родителей, и без волнения за свое дальнейшее спокойствие. Зная честолюбивый нрав их старшины, он не перебирал, кто мог, не только спасая свою шкуру, но и пользуясь возможностью возвыситься за счет его оплошности доложить об этом.

Все же надеясь на какое-то чудо, собравшись с духом, военачальник попытался все прояснить, но был перебит грубым выкриком с престола, обвиняющим его в трусости. Шешу ожидал этого, и потому страх был не таким сильным, каким мог бы быть, он боялся лишь одного, что его без разбирательств обвинят в предательстве, а это означает самое худшее. В ужасе ожидая, это страшное как проклятие слово – «изменник», он зажмурился, ожидая его, боясь как смертного приговора, но к счастью, к радостному его изумлению, лугаль не произнес его. Лушар с облегчением вздохнул, это оставляло ему надежду на то, что его семью не ждет разорение, позор и всеобщее порицание, а может быть, и он будет еще жив. Единодержец по своему обыкновению, не стал пока решать, что с ним делать, и Шешу по его приказу был спущен в яму, ожидать там своей участи.

Прошло какое-то время и его подняли, чтобы зачитать волю повелителя о лишении его всех званий и наград, и что ему запрещено впредь занимать военные и гражданские должности, но учитывая прежние заслуги, не лишали жизни и свобод, и даже оставили на кормление землю, наследованную от предков. «Что ж, я и сам хотел уже оставить службу, а чиновничьи накидки не по мне. Буду жить трудом земледельца в своем доме с семьей, и никогда уже не покину их». Так думал он с облегченной душой, идя быстрым шагом до родных мест, несмотря на истощение в ногах.

Подходя к дому, он не увидел никого возле него, и даже не слышал никаких звуков. Это его немного насторожило, но зная о болезни дочери, он лишь с сожалением для себя заметил, что должно быть оберег переданный им, не возымел еще своей силы. А как хотелось бы, чтобы она как прежде, выбежала его встретить. Но чем ближе он подходил, тем зловещей казалась эта неживая тишина. Медленно открывая дверь, он теперь боялся чего-то; будто от того, что он затянет время, этого не случится. Но это случилось все равно. В доме он застал только старую рабыню: не услышав шума открываемой двери, она продолжала с усердием прибираться, и только когда он ее окликнул, чтобы расспросить о семье, она подняла голову и, увидев его, скривясь в лице, заревела. Так он узнал, что остался совсем один в этом мире. Сидя над их могилами в доме, ошеломленный, он слышал уже сквозь туман, грустный рассказ рабыни о том, как уходили в мрачную страну Кур его родные. Растирая по запыленному лицу слезы и размазывая их грязью по щекам, старая служанка говорила, время от времени прерывая свое повествование едва сдерживаемым рыданьем:

– Когда до нас дошло твое послание, вместе с вестью о вашей великой победе, господин, маленькая госпожа ожила, словно цветок под первыми лучами. Она стала весела и говорлива, и все только и болтала о вашей скорой встрече, а подарок, который ты ей отправил, хранила как самое дорогое – у своей груди. Она стала больше сидеть и даже пробовала вставать. А госпожа, видя, как она поправляется, тоже повеселела, и говорила мне, что наверно единый бог и вправду так силен, как говорят, раз этот оберег – освященный им, так дивно помогает ее дочери. Так продолжалось несколько дней, пока маленькая госпожа не проснулась однажды посреди ночи исходясь рвотой и не заплакала. Когда же мы подбежали, чтобы помочь, хозяйка стала спрашивать ее: «Что болит?». Она отвечала, у нее все мол, болит.