Аспазия Ламприди

– Цветок от цветка, кира-Александра, я теперь принимаю…

– Так ты говоришь мне? – ответила красавица. – Уж слишком большую честь, господство твое, деревенской такой, как я, делаешь!..

Муж казался доволен.

Пошли потом все мужчины на гору, отнесли туда барашка, сыр хороший и вино, постелили красные меццовские ковры для господ. Ели, пили, захотели петь песни… И капитан Сульйо сказал брату:

– Позови мальчика того, который про Салаяни новую песню поет хорошо.

Тогда узнали, что про смерть Салаяни уже сложили небольшую песню. Пришел мальчик с деревни, лет двенадцати, здоровый и смелый. Его угостили, и он запел песню о разбойнике Салаяни:

Как в том году, в семидесятом,
Клялись они Евангельем,
Клялись и соглашались:
Убить его со всею шайкою.
Поднялись и отправились
К паше мутесарифу.
«Обида нам, Мехмед-паша!
Беда от Салаяни!»
«Скажите мне, райя мои
И ты, мой Пан-Дмитриу,
Что надо вам и что хотите?»
«Дай войска мне отборного,
Числом давайте со сто…
Ты дай еще двух христиан,
Зовут же их: – Сотирий Дума
Да Тодори, поповский сын.
Отдам я вам разбойников.
А нет – так свою голову!»
Дают низамов шестьдесят
И с ними двух крещеных.
Пошли они и заперли
Его у Айтанаси.
Когда утром проснулися
Они вокруг привала,
То нападенье сделали
Крещеные и турки.
На Салаяни бросились
Со всею вместе шайкой.
Тогда своим товарищам
Так Салаяни молвил:
«Нас съел собака дикая,
Нас съел тот Пан-Дмитриу!»
Они тут взяли семь голов,
(Пораненых же двое).
Они их в хюкумат вели,
Вели к мутесарифу.
«Не говорил я бре![30] – Мехмед-паша,
И вы все бре – меджлисы.
Что Салаяни мы побьем,
Побьем со всею шайкой?»
И молвил им Мехмед-паша,
И молвил им меджлис весь:
«Ну, христиане, браво вам!
Тебе хвала, наш Пан-Дмитриу!»

Все хвалили песню; Алкивиад бил в ладоши и кричал браво. Заставили мальчика повторить еще раз. И сам старик Ламприди подтягивал и веселился.

– Очень люблю я наши эти сельские песни! – восклицал он. – Умираю за них.

– Вот, дядя, – сказал ему на это, смеясь, Алкивиад, – не было бы разбойника, не было бы и песни.

Спросили, кто же сочинил эту песню, и узнали, что сочинил ее сам Пан-Дмитриу. Брат указал на него и сказал: «Сам убил, сам и хвалится!» А Панайоти приложил руку к сердцу и скромно улыбнулся, благодаря гостей за похвалы.

Алкивиад хотел записать эту песню, и Пан-Дмитриу, вынув тотчас же медную чернильницу из-за пояса своего, записал ее на бумаге и подал с поклоном Алкивиаду. Веселились до самого вечера. С горы вернулись в деревню, где начали уже сельские люди плясать. Старый Сотири отличался больше всех; он был одет щеголем в этот день, в золотой куртке, в широкой фустанелле, и приятно было видеть, как усатый старик танцовал легко и нежно, выступая и прыгая, как барышня или птичка. Вмешались в танец и все молодые архонты. Капитан Сульйо был неутомим, он сгонял всех женщин и молодых и старых, чтоб и они плясали; привел и Александру, и свою жену; плясал и сам, иначе, чем Сотири, не так нежно, но зато отчаяннее.

– Давай по-зицски, как в селе Зиуе пляшут! – кричал он.

Уже и музыканты-цыгане были утомлены; а Сульйо все пел, все командовал, все кричал, все плясал, наконец уже вприсядку, почти не вставая с земли.

Красная яблонька моя писаная, —

кричал он припевая, и хор подхватывал еще громче за ним:

Красная яблонька моя писаная.

И господа все, и Алкивиад, и Николаки, и старик Ламприди были навеселе и пели громко с селянами.

Наконец поднялся и сам кир-Христаки, сбросил пальто, взял Василики, жену капитана Сульйо, и прошел с нею таким молодцом, что молодые ему позавидовали. Никто из них не умел так плясать. Кира-Василики тоже была очень мила. Нагнув головку набок и опустив глаза, она очень нежно держала платок, который соединял ее со старым архонтом; и люди не знали, на кого смотреть – на капитаншу молодую, или на седого хвата и красавца капуджа-баши султанского!