Аспекты духовного брака

Сторожем он был сколько надо, по нормам переходного времени, потом директор гимназии в городе, приютившем могилы родителей и живую, с двумя детьми, сестру-одиночку, вызвал его преподавать какую-нибудь, на усмотренье доктора, историю. Два года плавал он в забытьи, перевирая фамилии учеников, редко листая фотоальбомы; коллекция жиз-несмертия собрана, завет с ней расторгнут, никакая сила не вела его руку. Воскресшая Превосходящая Сила заставила его за семь месяцев написать «Речные портреты», как значится в подзаголовке, «книгу в обстоятельствах личного склада». То, что вы здесь прочитали, я прочитал в английском переводе сочинения Мольнара, рассказанного им самим, — апрель, Иерусалим, таверна «Два попугая», доела мацу еврейская пасха, вот-вот православная, он приехал за премией гильдии книготорговцев, я вызвался дать две тысячи слов, в размер чешской хартии вольностей, почти европейская ж знаменитость, высокие тиражи. Я увидел мадьярского рокера середины 70-х, группа «Омега», группа «Локомотив», рост, худоба, усы, с проседью смоляная копна, джинсовая черная куртка. Мы покурили, выпили виски, оливки в греческом салате на огромном блюде были кипрские. Га-бор заплатил.

Ты напиши, что хочешь, мне все равно, сказал он по-русски, но это не проза, не собственно проза, это как бы просто моя жизнь, не политика, не литература, просто как оно было, без продажи, без выставления на торги, жизнь моя, понимаешь. Что же здесь не понять, и у меня, Габор, голая жизнь, уж, конечно, к сожалению, не литература-словесность, это доказывать не приходится, а когда нет ничего, ни словесности, ни даже литературы, голая жизнь-то и остается, нашел, ей-богу, чем хвастать. И кому, кроме нас, нужна эта жизнь, разве гильдии книготорговцев, так что ты не лукавь. Я об этом подумал в апреле, разморенный сытным салатом и виски, я, кивнув, об этом смолчал, я не перечу тому, кто платит за мой обед.

Отщепенцы

Смешно прозвучит, но скажу: великие, то есть прославленные, состоявшиеся, художники и писатели интересны все реже, да и вообще почти совсем не интересны. Они не разрешают с собой говорить, ибо не вслушиваются, а вещают, сколько б ни заверяли в обратном. У них нечему научиться — учеба, хотя бы на позднем этапе, когда выполнены вступительные обеты послушничества и послушания, дает радость принадлежности от соединения ученических слов со словами наставника, радость устранения преград между ними, а тут гордый приказ, обрушивающийся с египетских и арктических высей. Они не могут быть сородичами, и прежде всего потому, что непреодолима отделяющая их от обычного мира дистанция гениальности, силы, безумия, честолюбия, из которых складывается это сверхнатуральное устройство. Не имеет значения, благополучно ли определились их судьбы, удалось ли им во цвете лет завоевать почет и богатство, или в пантеон, лицемерно восхищаясь, поместили мощи несчастливцев и горемык, разных ван-гогов. Не мытьем, так катаньем они сподобились славы, они были к ней предназначены, по самой сути своей являясь великими. И, не подозревая об этом при жизни (а в действительности подозревая отлично, очень даже предвидя), они, причисленные к лику святых, стали управляющими культуры, сборщиками дани со всех, кто приближается к охраняемым ими воротам, тщась не то что проникнуть — в узкую щелочку углядеть запрещенные, с райских дерев свисающие винные сласти. Бесполезны старания, с охраной, мытарями и управителями беседу вести нельзя, никуда не пропустят, другой, жестокий язык, язык власти и государства.