Асса и другие произведения этого автора. Книга 3. Слово за Слово

Я пишу сценарий «Палаты № б». А у Саши Кайдановского в свое время была совершенно поразительная возлюбленная, англичанка, и звали ее Патриция. Она была английский правщик-стилист по всем престижным англоязычным изданиям. И поскольку Саша меня когда-то с ней познакомил, она переводила для меня с русского на английский какие-то тексты. И когда я сделал этот сценарий «Палаты № б», а там правда красивая история получалась, скомпонованная из нескольких чеховских рассказов, то Патриция мне все это перевела, и английские тексты мы отдали Ричарду. И Ричард зацокал языком:

— Ай-яй-яй! Как все это замечательно написано по-английски! Я хожу по всем этим голливудским баракам, показываю сценарий и говорю: «Вы только посмотрите, на каком английском написан этот русский сценарий».

Так что Патриция в тот момент очень способствовала моей драматургической славе за рубежами нашей истерзанной родины. И Ричард правда до сих пор хранит этот сценарий как образец англоязычной речи. И опять началась новая придурочная история, опять меня Ричард начал «устраивать» с этим сценарием «Палаты № б» в Голливуд. Опять мы встречались с какими-то голливудскими боссами, с самыми разнообразными Ричардовыми приятелями. И вот однажды мы поехали на встречу с каким-то «страшным продюсером» в Сохо в какой-то китайский ресторан. И Синди поехала с нами. Способствовать и переживать. Ресторан оказался не китайский, а японский, в тот момент Сидни ела почему-то только японскую еду, а вообще до этого ела она и блины десятками, и все что угодно. И за этими кулинарными хлопотами все забыли про переводчика, забыли, что нет на этой встрече у нас переводчика, а я по-прежнему английского не знаю.

Ричард в последний момент вдруг сообразил:

— Давай позвоним Мите Шостаковичу (Не Максиму, а его сыну — Мите), давай Митю попросим.

Оказалось, он знает Митю. А до меня он, по-моему, ни одного русского в упор не видел, только, может, вот на том кинофестивале. И приехал Митя. Это прямо немыслимое что-то, насколько Митя похож на деда, Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. И я на время даже «бросил устраиваться на работу» и, открыв рот, все смотрел на Митю и думал: «Вот с кем нужно снять картину про Шостаковича». Интеллигентнейший, утонченный, как мне показалось, мальчик в замечательных старомодных очках. Я такие очки у самого Дмитрия Дмитриевича видел на фотографии в период его работы у Мейерхольда. Ну, кончилась наконец эта встреча, а был тогда вечер воскресенья, и мы, расставаясь, обнимались и целовались, будто бы расставаясь навсегда. Остался я с Митей, а все уехали по своим делам каким-то. И Митя мне говорит: «Вы знаете, я так разволновался чего-то, я ведь никогда никому ничего не переводил. А тут такая ответственность. Давайте поедем с вами и где-нибудь выпьем по сто грамм». Я говорю: «Как же мы „выпьем по сто грамм", ты же за рулем». А он ведет меня к своему автомобилю, я такого в жизни не видел. Какой-то просто космический корабль, шесть выхлопных труб.

— Давайте в «Самовар» заедем, — продолжает Митя, будто меня не слыша, — в «Самоваре» все наши, мы туда заедем, выпьем и разойдемся полюбовно…

Приехали в «Русский самовар», он закрыт, едем куда-то на этом космическом корабле дальше. Куда бы ни приехали — везде закрыто. То есть найти сто грамм в Нью-Йорке в воскресенье вечером — это, оказывается, просто невозможно. Приехали мы в какой-то там бар, где есть сто грамм, сели за столик. Он говорит:

— Вам что?

— Мне пятьдесят грамм, — скромно попросил я.

— А мне сто и томатный сок. А вы чем запивать будете?

— Ну, давай, тоже томатным.

— Может быть, все-таки сто?

— Нет, мне только пятьдесят.

Выпили. Опять подходит официант.

— Сто грамм и томатный сок. А вы что будете?

— Митя, ты же за рулем.

— Что с нами от ста грамм сделается? Это же Нью-Йорк, воскресенье.

Ну, выпили мы еще. Он точно в конце концов бутылку выпил. Я тоже все с ним пил. И вот мы решили уходить, и там на выходе сидит великий пианист, грузин, толстый такой, как я, — Кахи Тарадзе. Величайший пианист. Лысый, огромный, благородный человек, возраста около пятидесяти. Митя мимо проходит:

— Здравствуй, Кахи!

— Здравствуй! Ну-ка, Митя, присядь на минуту.

— Вот это мой друг, — показывает Митя на меня.

— Да, очень приятно, — приятно говорит мне Кахи и дальше сразу без перехода: — Митя, мне очень не нравится, как ты осуществляешь себя вот сейчас на белом свете.

— Почему? Отчего?

— Мне не нравится, — продолжает Кахи, — что ты все время играешь фортепьянные концерты деда. Это совсем неплохой рекламный трюк, ты правда очень похож на деда. Но так нельзя жить пианисту. Ты должен хотя бы на время перестать играть деда.

— С чего вы взяли, что я все время играю деда? — разобиделся вдруг Митя.

— А что ты еще играешь? — спросил Кахи, не раздражаясь.

— Вот сейчас я еду в Париж, — продолжал Митя, — и там буду играть второй фортепьянный концерт Брамса.

— Нет, Митя, — невозмутимо продолжал Кахи, — ты не будешь там играть Второй фортепьянный концерт Брамса.

— Это почему? Я буду играть Второй фортепьянный концерт Брамса!

— Тогда напой мне сейчас медленную часть…