Ассегай

Через несколько секунд лейтенанта уже вели под конвоем через парадный плац по направлению к офицерским квартирам. Все происходило так быстро, что он не успевал привести в порядок мысли.

Леон жил в рондавеле, однокомнатном, круглой формы строении с соломенной крышей. Располагалось оно среди вытянувшихся в линию себе подобных. Каждый такой домишко занимал неженатый офицер. У двери сержант Мфефе остановился, лихо откозырял и, пряча глаза, негромко сказал на кисуахили:

– Мне жаль, что так случилось, лейтенант. Знаю, вы не трус.

За двадцать пять лет службы сержанту еще ни разу не доводилось арестовывать и брать под стражу одного из своих офицеров, и в сложившейся ситуации он чувствовал себя не в своей тарелке, как будто его унизили, заставив сделать что-то постыдное.

В роте Леон пользовался популярностью – подчиненные всегда радовались успехам своего лейтенанта в крикете и поло, а отдавая честь, всегда добавляли ослепительную африканскую улыбку, – и все же слова сержанта глубоко его тронули.

– Когда вы ушли, – скрывая смущение за торопливостью, добавил Мфефе, – к главным воротам приходила какая-то леди. Она оставила для вас коробку и попросила, чтобы я обязательно передал ее вам. Я принес ее в вашу комнату и положил около кровати.

– Спасибо, сержант.

Леон сконфуженно отвернулся и переступил порог скромно обставленной комнаты. Из мебели здесь были железная кровать с москитной сеткой, подвешенной к потолочной балке, одна-единственная полка и комод, переделанный из старого ящика. В комнате царили порядок и чистота. Стены, как видно, недавно побелили известью, пол блестел, натертый воском. Все его вещи были аккуратно разложены на полке над кроватью, о чем позаботился Ишмаэль, который и в отсутствие постояльца не изменял себе. Единственным посторонним и потому еще не имеющим закрепленного за собой постоянного места предметом был прислоненный к стене длинный кожаный футляр.

Леон опустился на кровать. Столько несчастий на голову, и все сразу. Впору отчаяться. Он рассеянно потянулся за футляром, положил его на колени. Дорогая кожаная обшивка местами потерлась, – похоже, футляру пришлось немало путешествовать. В пользу этого говорили и наклеенные сбоку ярлыки пароходных компаний. Ключи от трех крепких латунных замков висели на ручке. Воспользовавшись ими, Леон открыл замки, поднял крышку и с изумлением уставился на содержимое футляра. В углублениях обитого зеленым сукном днища лежали компоненты охотничьего ружья и прилагающиеся к нему шомпол, масленка и прочие аксессуары. К внутренней стороне крышки была привинчена металлическая табличка:

«Холланд энд Холланд» Производители ружей, винтовок и пистолетов 98, Нью-Бонд-стрит. Лондон

Бережно и осторожно, как того и требовала почтенная марка, Леон собрал винтовку, вставил стволы, скрепил их с цевьем. Провел ладонью по смазанному маслом и гладкому как шелк ложу орехового дерева. Потом поднял ружье и прицелился в маленького геккона, повисшего головой вниз на дальней стене. Приклад идеально вошел в плечо. Мушка в прорези прицела накрыла голову ящерицы.

– Бац- бац – убит, – сказал Леон и рассмеялся – в первый раз после возвращения в батальон.

Он опустил ружье и прочитал выгравированную на стволах надпись: «Х&Х ройял. 470 нитро-экспресс». Внимание привлекла вставленная в приклад овальной формы инкрустация из чистого золота. Выгравированные на ней буквы обозначали первого владельца оружия: П. О’Х.

– Патрик О’Хирн, – прошептал лейтенант.

Великолепное оружие принадлежало погибшему мужу Верити. Он бережно положил ружье на подушку, взял конверт, прикрепленный к зеленому сукну с внутренней стороны крышки, отковырнул ногтем сургучную печать и достал два сложенных листка. Первый был датирован 29 августа 1909 года.

Тем, кого это может касаться. Ружье с серийным номером 1863 продано мною лейтенанту Леону Кортни, от которого получена в качестве оплаты полная и окончательная сумма, двадцать пять гиней. Подписано: Верити Эбигейл О’Хирн

Составив этот документ, Верити сделала Леона законным владельцем оружия, и теперь уже никто не мог оспорить его право собственности. Он открыл второй конверт. Здесь никакой даты не было, и почерк, мелкий и неровный, мало напоминал тот, которым она написала расписку. Две чернильные кляксы подтверждали, что послание было написано в спешке и сильном волнении.

Милый, милый Леон!