Ассирийская рукопись

Какая прекрасная и удивительная случайность! Трижды благословенны вчерашние жулики, принудившие меня идти на рынок! К черту проклятый вчерашний сумбур, толкнувший меня на отступление.

Сейчас я по-прежнему чувствую крепкий заряд моих устремлений. Я иду вперед, я весел, я почти что счастлив!

Но с чего мне начать? Передо мною две тропинки — какую же выбрать?.. Пойду к Нине Шустровой!

Если и она такая же, как эта милая девушка с базара, то, пожалуй, к вечеру я узнаю что-нибудь об Ирине. А значит, и о тетради.

Случайно попавшая в мои руки нить уводит меня в лабиринты города. Здесь еще немало прошлого, неизжитого. В каждой улице кто-нибудь да воюет, тщетно воюет с победным, новым миром.

Я иду вдоль кирпичных, полузанесенных снегом лабазов. Названия улицы я не знаю. Прочитать полустертую надпись на дощечке невозможно.

Обращаюсь к встречному.

— Будьте добры сказать, как зовется теперь эта улица?

Подслеповатый человек ехидно смотрит на меня через старые очки и едко отвечает:

— Извините, гражданин, мы этим не интересуемся! Раньше как звалась — извольте, скажу... А теперь напротив должно быть!

Чувствую, протестует! По-своему борется с революцией...

— То есть как напротив?

— А так-с, — поясняет он! — Была, скажем, Опекунская улица, теперь Самодеятельная-с! Или, положим, Ружейная, а нынче — улица Мира! Дамочка, дамочка! — перехватывает он прохожую. — Может, вы скажете, как теперь эту улицу величают? Вот им нужно. А мы, извините, этим не интересуемся...

И дамочка не знала, и извозчик не знал.

Милиционер, которого я разыскал, отдирал объявление, кем-то самочинно наклеенное на колонку. Боясь порвать бумагу, он трудился с такой бережливостью, что напомнил мне реставратора старых икон, снимающего пленку краски.

Он оказался верным ключом к обновленному городу, все рассказал — обстоятельно и толково.

5

Сгорбился домище. Точно мамонт какой-то, причудой случая уцелевший до наших дней.

Серый, шершавый, слякотный. Сырая нора ворот...

Трудно верить старой, слинявшей таблице, перечисляющей жильцов. Она, как скрижаль, висит в полутьме туннеля, под увядшим цветком электрической лампочки.

«Номер 34, — читаю я с трудом. — Исаак Давидович Шомпол...»

Женщина с злым, стиснутым лицом мне не ответила, только махнула рукой. Выручил мальчик с красным бантиком на куртке.

— Туда идите, в пятый этаж, налево...

Номер 34. Я постучал.

Снизу вверх на меня смотрит лицо еврея, лысого, в одной жилетке... Оборвется моя путеводная нить или нет?

— Исаак Давидович, — начинаю я.

Еврей нерешительно отступает, и я шагаю за ним в комнату.

— Мне очень надо на минуточку повидать Нину Шустрову.

— Хе! — ухмыляется он, поднимая бровь, и секунду молчит. — На минуточку вы хотите видеть Нину и не хотите видеть ее Ваську, с его кулаками и ножами?

Видеть Ваську мне решительно не хочется!

— Слушайте вы, молодой человек, — говорит еврей. — Вы сами не знаете, чего хотите!

— Напротив, я прекрасно знаю.

— Ну так я вам скажу, что она всегда бывает в «Олимпе» после десяти часов, за столиком. На ней такая шляпа, что вы ее из другого города узнаете. Синяя, с красным пером.

— Ну поймите, за каким чертом я потащусь в этот «Олимп», когда мне ее надо видеть сейчас и только на два слова?

— Ай! — досадливо морщится он. — Ну, какие два слова? Идите в «Олимп» и говорите ей хоть двадцать два слова! А сейчас дома нет, и до вечера она не вернется!

Опять неудача!.. С тяжестью в сердце выхожу на улицу. Значит, вечером предстоит «Олимп» — еще невиданный мною «цветок», распустившийся на нэпманском болоте.

«Олимп» и... Максаков! Есть что-то общее...

По дороге домой вспоминаю о письме к доктору Корневу. Старичок-инженер просил меня обязательно повидать этого доктора. Почему не зайти? Тем более, что живет он совсем недалеко от моей квартиры.

У своих ворот морщусь. Как не вовремя потерял я удостоверение! Еще утром хозяйка приставала с его пропиской. Пришлось выдумать, что мой документ в учреждении, что его зачем-то будут обменивать на новый.

Хозяйка лежит на своем сундуке под ворохом рухляди, причитает и охает. Болеет старуха.

Я расплачиваюсь с ней за день вперед. Ей сразу становится легче.

Я спрашиваю о нашем соседе-докторе. Вру, что могу получить у него работу. Она оживает, рассказывает подробно все, что знает.

Он холостяк и очень добрый человек, и очень важный, и знаменитый, и не нужно пропускать такой случай, а надо идти сейчас же и просить по-настоящему, не как теперь — фырк да фырк, а по-хорошему, с поклоном...

Я нравлюсь моей хозяйке. Только удостоверение мое не дает ей покоя... У бедной старухи остались, по-моему, только два чувства — жадность и страх.

Я смотрю на темнеющее окно и сам себя ловлю — ведь жду. Жду десяти часов, «Олимпа»... Ах, если бы были со мной Бахтеев и Иван Григорьевич. Я так трагически одинок сейчас.

— «Олимп»! — говорю я вполголоса и морщусь.

— Ты что? — вопросительно смотрит на меня старуха.

— Пойду к вашему доктору, мамаша...

6