Астарта (Господин де Фокас)

Герцогиня в этот момент выходила из комнаты Эталя. Волны лилового шелка, потоки золотых кружев развевались, окутывали ее до ушей; она заново напудрилась и набелилась и лицо ее, — старая морда сатирессы, — улыбалось под облаком белых кружев. — Мы уходим, — сказала она Жаку и вышла вместе с братом и сестрой. — Надо последовать их примеру, — настаивал Томас Веллком, — утренний воздух вас освежит. Хотите, я вас отвезу? — Герцога де Френеза ждет его карета, — вмешался резко Эталь. — Лучше поехать в открытой коляске. О! я не повезу вас в Булонский лес — мы поедем по набережной, вдоль Сены. — И, отвечая на движение Клавдия:

— Господин де Френез живет на улице Варенн, а я в отеле Пале.

Сфинкс

9 ноября 1898 г. — Томас Веллком только что вышел от меня и я еще нахожусь под обаянием его беседы и в то же время полон непонятного страха…

Томас Веллком приходил ко мне с очень неожиданным, очень дружественным и очень щекотливым предложением… Но что могло его привести ко мне, — его, едва знакомого со мной, которого я видел впервые, три дня тому назад, на этой гнусной оргии, организованной Эталем, — что могло его довести до излияний и до попытки спасения, ради которой он пришел к чужому, безразличному для него существу?

Ищу и не нахожу объяснений.

Быть может, это необъяснимая, внезапно возникшая симпатия? Этому я не верю. Моя внешность отталкивает; на первый взгляд я произвожу беспокойное и гнетущее впечатление. К тому же, на мой счет существуют легенды… Даже лучше: я отталкиваю от себя; «симпатичный» — он не произносил этого слова, а если бы и произнес — я бы выставил его… Симпатичное существо… Симпатичный иностранец, — вас осыпают этими словами гиды и комиссионеры на улицах Флоренции и Неаполя… Это было бы недостойно сэра Томаса Веллкома и меня.

Злоба против Эталя, — быть может, внезапно вспыхнувшая ненависть к художнику? ибо его попытка вредила больше всего Эталю. Но ведь Эталь рекомендовал мне Веллкома за своего лучшего друга, да и я чувствую отлично, что между ними существует какое-то соучастие, есть что-то неизгладимое и таинственное между этими двумя людьми!

Быть может, это жалость? Жалость ко мне! Я бы этого не потерпел!

А если это последний маневр Эталя, чтобы взволновать меня, — еще более взвинтить, ускорить то безумие, в котором я бьюсь, словно в сетях, постепенно затягиваемых ужасной рукой, хищной и упрямой рукой, покрытой чудовищными кольцами этого зловещего англичанина?.. А если эти оба человека согласились издеваться надо мной и толкать меня все дальше в пропасть, уготованную мне Клавдием?

Я уже не понимаю, куда я иду… Я не владею собой, я спотыкаюсь, кружусь и чувствую, что попал в ужасную западню…

Со времени этого вечера в мастерской Эталя, кошмаров и галлюцинаций этой позорной ночи… я не могу найти сам себя!

15 того же месяца. — Я размышлял о цели посещения Томаса Веллкома. Нет, — этот человек не хочет мне никакого зла; порыв, который привел его ко мне, был искренен. С такими глазами не лгут, они выражают такую печаль… и это выражение нежной жалости и бесконечная доброта взгляда, которая обволакивала меня, когда он со мной говорил, — страх в голосе, которым он оттенил свой вопрос: «Вы давно знаете Эталя?» И чувство облегчения, отразившееся на его лице при моем ответе: «Пять месяцев!», похожее на выражение радости, озаряющее лицо врача, узнающего, что болезнь его пациента недавнего происхождения, еще излечима. Точно луч надежды осветил его глаза, когда я сказал ему: «Пять месяцев».

Как он дал мне понять в нескольких фразах, не настаивая на словах, не нажимая на рану, как он мне дал понять, что он знает и сочувствует моему несчастью, что он сам был так же болен, как опасен был для него когда-то Эталь и как вреден он теперь для меня. «Он большой, очень большой артист, интересный ум и очень верный друг, но его причуды, — хуже, чем причуды, страсть к странностям, к ненормальному и чудачествам могут оказаться пагубными для существа нервного, живущего воображением; человек, которого нужно устранить из своей жизни, как бы мало он ни способен был на нее влиять. Не то, чтобы я придавал значение легендам, циркулирующим насчет Клавдия здесь и в Лондоне, и здесь даже более, ибо в Париже у вас, французов, какая-то мания сплетен и рассказов друг про друга; но нельзя отнять того, что у моего друга Клавдия странные вкусы. Его привлекает болезненное, ужасное; моральные уклонения и физические недостатки, убогость душ и чувств представляют для него поле для самых безумных опытов, — источник сложных и преступных наслаждений, которым он умеет предаваться с такою радостью, как никто; к пороку и уклонениям у него более чем любопытство дилетанта: врожденное пристрастие, род страстной и пламенной склонности, которым обладают для некоторых малоизвестных случаев и редких болезней темпераменты ученых и великих медиков.