Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной

— Так я же там не был, в этой вашей Германии, Елизавета Николаевна, а она мне ничего не рассказывает. Она вообще молчит как рыба об лед. И с детьми почти не общается, а они чувствуют беду и сами ее сторонятся. В первый раз я такую Аньку вижу…

— Миша, мы с вами так давно знакомы и доверяем друг другу, правда?

— Истинная правда, Елизавета Николаевна!

— Так вот скажите мне как старому другу: можете вы со всей уверенностью сказать, что Анна Юрикова ни при каких обстоятельствах не могла быть замешана в убийстве Натальи Каменевой?

— В убийстве? Да вы что, Елизавета Николаевна! Анька-убийца — это ж надо такое выдумать…

— А ради любимого человека? Способна ли она так возненавидеть человека, чтобы пойти на все?

— Из ненависти — нет. А вот из любви… Она так давно любит этого Каменева, а такая любовь — это ведь что-то вроде психоза. Анька еще в Ленинграде на нем свихнулась, а сейчас я просто не узнаю ее. Но ведь смерть Натальи — это же самоубийство, разве нет?

— А если это убийство, можете вы мне поручиться, что Анна Юрикова к этому не причастна?

— Я Анну очень люблю, но лгать я вам не стану, Елизавета Николаевна. Не знаю я…

— И не надо. И говорить мне больше тоже ничего не надо.

Темные глаза Гранатова наполнились слезами, он опустил голову, чтобы скрыть их. Апраксина подошла к нему и погладила склоненную голову.

— Ах, Миша, Миша… Ну почему тебе так не везет с женщинами?

Глава 8

Вернувшись в Мюнхен на другой день к вечеру, Апраксина позвонила инспектору Миллеру, чтобы сообщить о своем приезде, и узнала от него, что Анна Юрикова уже успела позвонить Константину Каменеву и что разговор их записан на пленку. Инспектор как раз собирался ехать домой, сама Апраксина намеревалась принять ванну с дороги, но, обменявшись новостями, оба тут же изменили свои планы и через полчаса встретились в кабинете Миллера.

В разговоре Юриковой с Каменевым не было ничего особенного: Анна коротко сообщила Каменеву, что ее допрашивала Апраксина, но передать их беседу дословно, как требовал Каменев, отказалась: «Костя, я не сказала ничего, чего бы ты не знал сам». Каменев попросил Анну немедленно вернуться в Мюнхен: «Раз они на тебя уже вышли, тебе нет смысла оставаться у Майкла. Возвращайся, Малыш! Мне без тебя очень тоскливо, я не справляюсь со всем этим один…» Но Анна решительно отказалась: «Я вернусь только в том случае, если меня вызовет полиция. Я хочу побыть здесь, с Мишей и детьми».

— Ничего нового мы из этого разговора не узнали, — сказал инспектор. — Вы меня познакомите с записью допроса Анны Юриковой, графиня?

— Когда все переведу и напечатаю, сразу же привезу к вам. Но сегодня остаток дня я проведу дома: мой сад уже кричит! Кроме того, я в последнее время что-то слишком много думаю. Надо дать мозгу передышку, столкнуть в подсознание все свои наблюдения, и тогда, глядишь, что-нибудь важное и всплывет само собой.

— Я знаю этот ваш метод. Ну что ж…

Они расстались, и вечер Апраксина действительно провела у себя в саду, ухаживая за растениями, разрыхляя вокруг них слежавшуюся за зиму землю, что-то обрезая, что-то пересаживая, что-то напевая и изо всех сил стараясь не думать ни о чем серьезном. Потом был легкий ужин, ванна с розмарином, вечерние молитвы и любимый Вудхауз на ночь: маленький томик, вынутый из шкафа с любимыми книгами — теми, которые она перечитывала постоянно; иногда некоторые из них убирались, редко-редко появлялись новые, но в основном состав их не менялся уже много лет. Она дочитала до самого конца первую попавшуюся повесть о Дживсе и Вустере и спокойно уснула.

На другой день графиня проснулась, как всегда, еще до рассвета. В последние лет десять она начинала утро не с молитвенного правила, а с «процесса реанимации». Сначала выполнялась зарядка в постели, потом она же — на коврике перед кроватью, наконец графиня выходила на середину комнаты и прыгала, размахивая руками, — это была самая энергичная часть зарядки, а после нее она принимала душ, уже не контрастный, как в прежние годы, а умеренно горячий, расширяющий и размягчающий сосуды. После душа — первая чашечка приготовленного с вечера кофе из маленького, всего на три чашки, термоса, выпитая стоя и «вприкуску» с целой горстью витаминов и таблеток; а уже после, прибранная, одетая, причесанная и даже наполовину проснувшаяся, она становилась перед киотом и читала свое утреннее молитвенное правило, к концу жизни выросшее до полутора часов. И только где-то около половины восьмого она чувствовала себя окончательно проснувшейся и готовой начать новый день.